Пасынок империи - Наталья Точильникова Страница 28

Знаешь, только тогда я понял, что такое блок «F». Где я и что я. И к какой компании меня причисляет Ройтман. Когда общаешься только с психологами, этого не осознаешь. Ты там можешь встретить не лучших представителей человечества и счесть, что ты гораздо лучше них, но твой психолог может с этим не согласиться. Но, конечно, в ОПЦ каннибалов нет.

— Надеюсь, — тихо сказал я. — Как же им разрешали ходить по всему блоку?

— Ну, мне же разрешали, — пожал плечами отец. — Ройтман сказал, что всем сделана психокоррекция. Всем успешно. Никто не опасен. А я здесь рекордсмен по числу жертв. Больше ни у кого нет. Так что мне совершенно нечего опасаться. Но все равно я предпочитал сидеть в камере и читать. И писать немного. Я тогда начал историю Тессы.

— Отец, ты хотел о психокоррекции рассказать.

Я сам удивлялся себе, что я еще сижу на той же террасе, под уже потемневшим небом и преспокойно пью чай с убийцей трехсот человек. И еще задаю ему вопросы. Мне уже хотелось сбежать, как ему от того каннибала. Странно. Я ведь и раньше все знал. Не верил, что умышленно?

— Да, да, Артур. Все сулю тебе методику, и все ухожу в сторону, — говорит он. — Раньше к биопрограммеру водили. Было всего два биопрограммера на блок: тот, который демонтировал Хазаровский и еще один — рабочий. Теперь, говорят, поставили по биопрограммеру в каждую камеру, как в больнице, и вообще не выключают. В результате психокоррекцию проводят быстрее, и сроки стали меньше. Кроме биопрограммера есть еще один неприятный момент. Не знаю, правда, тебя это может не коснуться. Мне в вены вводили чертову уйму всякой гадости. Психоактивные вещества.

— Коснется, — сказал я. — Старицын уже предупредил про препараты с неприятным побочным действием.

— Насчет побочного действия это да! Хотя подозреваю, что оно не совсем побочное. Им же с тобой легче дело иметь, когда ты все время спишь. Не убежишь. Надеюсь, хоть не в такой степени коснется. У меня все руки исколоты, как у наркомана, хотя я по доброй воле, кроме кокаина ничего не пробовал. Сейчас случись что-нибудь, у меня врачи вен не найдут. Так вот, моды абсорбируют эту хрень. Биопрограммер воздействует на моды. Изменяет их программу. Моды у тебя болтаются по всему организму, и с кровью попадают в мозг. Насколько я понимаю, это отдельная группа модов, которая способна проникать через гемоэнцефалический барьер. И они воздействуют на конкретные нейроны. Причем и режут связи, и достраивают. Ощущается это как запись к тебе в подсознание определенных установок. Причем, ты понимаешь, что происходит, но поделать ничего не можешь. Тоже примерно происходит во время допроса: сносит тормоза. Во время допроса ты не можешь ничего скрыть, во время психокоррекции не можешь сопротивляться. Записывают их на совесть, каленым железом выжигают — удовольствие, кстати, значительно ниже среднего. А результат сильнее всего остального: детских воспоминаний, ранних впечатлений, твоего опыта. Постепенно они становятся твоими, ты их уже не воспринимаешь как нечто чуждое. Они начинают управлять твоим поведением. И ты задумываешься над тем, почему сюда попал. И тогда тебе становится просто жутко, потому что с этими установками, с этим подкорректированным подсознанием ты бы никогда не сделал того, за что тебя сюда посадили. При этом знаешь, что это сделал ты. И тебя начинает колбасить по-настоящему. Это у них называется провести через покаяние.

Этот этап «лечения» оканчивается тем, что ты совершенно четко понимаешь, что тот факт, что ты здесь — это совершенно правильно, естественно, по заслугам, по-другому быть не может, и начинаешь ловить мазохистский кайф с процесса. Видимо, это и называется «катарсис». Ты начинаешь любить своих психологов, причем совершенно искренне, плакать в камере, пока никто не видит, и искать, чем бы еще себя наказать, потому что мало.

Я, например, себя посадил на очень жесткий рацион питания. Там в принципе с этим все в порядке, не ресторан, но есть можно, калорий хватает. Но мне это казалось неправильным. Ройтман заметил естественно. Некоторое время не возражал. Потом все-таки вмешался: «Анри, от того, что ты уморишь себя голодом, они не воскреснут. Грехи искупаются только делом». «У меня нет такой возможности», — говорю. «Пока нет. Будет». Я попытался при Данине. Он сказал: «Мало». Один роскошный маневр не искупается другим роскошным маневром. А Хазаровский вообще слышать не хочет.

Они кстати сразу просекают это состояние, я имею в виду «катарсис». Тон теплеет. Плюшки какие-нибудь тебе пытаются дать, вообще облегчить жизнь. У них сейчас много прав в этом отношении. Тогда было меньше. Ройтман считает, что после этого можно переводить в Открытый Центр. Или в Реабилитационный, что почти то же самое. А мне даже охрану не сняли, и я по-прежнему по блоку ходил в наручниках. Понимаешь, ну как это? Триста человек убил и три года отсидел! Несправедливо. Я еще шесть с половиной лет сидел после этого и до сих пор с браслетами хожу.

— Наручники тоже в кайф? — спрашиваю.

— Не поверишь: в кайф. По крайней мере, в Центре были в кайф. Сейчас уже не очень. Хотя после разговора с Хазаровским некоторое время наслаждался ситуацией. Знаешь, я же в Центр попал тепленьким. Я же никогда не считал, что убить триста человек — это хорошо. Так что по поводу оценки ситуации у меня с психологами сразу наблюдался некоторый консенсус. Но у меня была отмазка: я считал происшедшее военной необходимостью. Наполеон под городом Яффа расстрелял три тысячи пленных. Иначе не мог. Для того чтобы охранять не было людей. Отпустить — начать войну сначала.

Литвинову с Ройтманом потребовалось только убедить меня, что отмазка слабая. Они с этим легко справились. Тот факт, что мирные обыватели, путешествующие по маршруту Тесса — Кратос, — не военнопленные, которые могут продолжить войну, просто лежал на поверхности. Тот, что единственным полезным следствием правления Наполеона во Франции стал его кодекс, — был несколько сложнее, но тоже не бог весть каким открытием. Остальная его деятельность была, по сути, деструктивна и вызвала восхищение потомков разве что размахом. К концу его правления страна настолько обезлюдела, что в армию призывали подростков 14–15 лет. Так что в наше время он бы попал не на императорский трон, а в Психологический Центр.

Труднее всего господам психологам пришлось с идеей независимости Тессы. Они долго с этим возились. И, думаю, в этом было максимум технологии, а не психологии. Хотя и на психологическом уровне, в общем, понятно. Сначала меня убедили в порочности метода, и это бросило тень и на саму идею. В то, что идея порочная, я уверовал в это где-то в начале третьего года. И настал катарсис. Кстати, будь готов к тому, что тебе предложат изложить твое видение ситуации. Под биопрограммером естественно, чтобы ты не выдумывал, а говорил, как есть. Почему ты поступил так, а не иначе, и почему считаешь себя правым. А потом долго будут объяснять, почему ты не прав.

— Я уже сейчас могу объяснить, почему я не прав, — сказал я. — Мне это изложили последовательно Нагорный и Хазаровский.

— Но ты же не поверил.

Я покачал головой.

— В какой-то степени поверил.

— Ну, тогда им две недели делать нечего.