Плоть и серебро - Стивен Барнс Страница 27

Сцилла нахмурилась, услышав еще один шепот почти-памяти в голове, дразнящее, невозможное воспоминание о времени, когда она еще не была ангелом, когда…

Серебряные пальцы ее впились в крышку стола, твердый пластик сморщился, как бумага. Зачерненные губы стиснулись в твердую тонкую линию.

Заблуждения. Отовсюду, даже изнутри.

Не меньше, чем беспокоил ее этот Марши, угнетала отдаленность от Эдема Ананке, от любви Брата Кулака, отдаленность, которая подвергла ее всем этим сомнениям и заблуждениям. Он не должен был…

Человеческий глаз Сциллы зажмурился, она задрожала от того, как легко такое богохульство проникло в ее ум. Как могла она пасть в эту бездну запретных мыслей и порочности? Как могла столь загрязниться ее душа?

Она должна подвергнуться покаянию. Это знание — эта заповедь — гудела в ее мозгу как голос, голос Бога. Он оглушал. Он был неотвержим, как потребность дышать.

Но что-то внутри сжалось в отрицании, как ее серебряные кулаки.

Нет. На этот раз покаяния не будет. Если она не выдержала испытания на твердость веры, так тому и быть. Здесь не только ее вина.

Отвержение заповеди покаяния вызвало интенсивную физическую боль, муку, сравнимую с той, что причиняла молитвенная коробочка. Выдержать ее — своего рода епитимья. И осознание этого помогло ей вынести муку отвержения заповеди, терзавшую ее нервы.

Усомнившийся ангел изгонял жгучую боль, пока она не миновала, и терпел несколько часов после этого стихшую муку, считая секунды до возвращения на Ананке, и каждая секунда казалась вечностью.

Через пять дней после того, как Марши обнаружил ангела у себя в комнате, он прибыл на Ананке. Это была одна из мелких внешних лун Юпитера, неправильной формы груда камня диаметром чуть больше двадцати километров. Экран на главной панели показал ее приближающееся несимпатичное лицо. Марши едва ли даже глянул на нее. Все его внимание было поглощено неприятным спуском в угрюмую пучину трезвости.

Ананке явно не было дружелюбным поселением. На подлете по коммуникатору пришло сообщение, предупреждающее, что посадка не разрешена ни при каких обстоятельствах. Весь привозимый и увозимый груз должны быть оставлены у орбитального порога.

Сцилла задала команду отмены, которая позволила им все же сесть. Она ему сообщила, что это первый посторонний корабль за семь лет, которому это разрешено. Почему-то он не чувствовал, что ему оказана честь.

Они прошли через открытый купол на рябой поверхности Ананке и вошли внутрь. Заслонки за ними захлопнулись, как челюсти огромного капкана, оставив их в узком каменном тамбуре. Поскольку луне было придано некоторое вращение, внутрь — это было наверх. Желудок Марши придерживался другого мнения.

Когда они остановились, потрепанная шлюзовая труба со следами частого ремонта прилипла к шлюзу корабля, как безглазая минога. Шлюз начал откачку воздуха, мигнул оранжевым и остановился. Ему нужно было подтверждение согласия на плохое качество наружного воздуха, иначе он не мог дальше действовать. Показания давления были на грани приемлемости. Чуть ниже — и ему со Сциллой понадобилось бы принимать антиаэроэмболики, чтобы предупредить кессонную болезнь.

Наконец дверь шлюза с шипением открылась. Марши наморщил нос и отшатнулся от волны вонючего спертого воздуха. Сцилла нетерпеливо подтолкнула его сзади.

У Марши за последние два года все сильнее вырабатывался страх выхода из корабля. Что еще ухудшало дело, принятая сегодня утром для изгнания алкоголя таблетка детокса вызывала чувство вывернутости и омерзительной трезвости, резко обострив чувства и превратив нервы в перегретые оголенные провода.

Он стоял у порога, чуть не давясь вонючим воздухом и на грани гипервентиляции. Все инстинкты требовали закрыть люк и убираться отсюда к чертовой матери.

У Сциллы было другое мнение. Она толкнула его вперед.

— Иди, иначе я тебя потащу.

Он сгорбился. Сделал глубокий вдох. Заставил себя шагнуть из шлюза и потащиться по скрипучей трубе, крепко вцепившись серебристыми руками в перила. Естественное притяжение Ананке было пренебрежимо мало. Почти все малые луны и астероиды закручивали, чтобы создать подобие гравитации. Здесь, кажется, этот процесс начали, но не довели до конца. Гравитация была всего в одну десятую «g», что было, с точки зрения Марши, слишком уж близко к свободному падению.

В его корабле с помощью ускорения и вращения почти всегда поддерживалась сила тяжести около половины «g». В госпиталях бывали секции нулевой и низкой гравитации, но хирургические процедуры выполнялись всегда при силе тяжести не меньше половины нормальной. Секс в невесомости — это, быть может, и удовольствие, но хирургия в таких условиях — это кошмар. Кровь не течет, а покрывает все вокруг толстым слоем краски.

Труба кончилась воздушным шлюзом, достаточно большим для обработки грузов. И внутренняя, и внешняя двери были открыты. Сцилла провела его через них на широкий и неглубокий пандус, ведущий в искусственную пещеру, которая служила приемным ангаром.

В холодном и тускло освещенном отсеке стояли человек семь-восемь, которые трудились над разгрузкой орбитального контейнера. Сначала медленно, потом все быстрее они бросили работу и поспешили к нему. Что-то в их движениях напомнило ему уличных нищих, которых он видел на Земле в городе под названием Калькутта, когда ему было двадцать лет.

Они приблизились. Глаза Марши все еще не привыкли к полумраку, как вдруг из-за его спины появилась Сцилла.

Люди внизу вскрикнули одновременно и рухнули на колени на каменный пол. Он повернулся и увидел, что она глядит на них, удовлетворенно кивая. На исчерченных губах было что-то вроде улыбки.

— Да, ангел Брата Кулака вернулся! — провозгласила она, и голос ее отдался от стен гулким эхом. — Встаньте и приветствуйте возвращение ее в любовь вашу!

Сцилла взяла его за руку. Люди один за другим вставали и выстраивались в две шеренги у подножия пандуса. Они склоняли головы и соединяли ладони перед грудью.

Те, кто мог.

Марши и Сцилла начали спускаться. Глаза его теперь привыкли к тусклому свету, и от увиденного холод пробрал его насквозь: у всех членов несчастного почетного караула был изможденный вид узников концлагеря. Даже лучшую одежду их нельзя было назвать иначе, как лохмотьями, хотя температура в отсеке была вряд ли выше десяти градусов.

Каждый был так или иначе изувечен.

Они поравнялись с первым в строю — изможденным чернокожим с опущенными глазами. У него не было одной ноги, и он опирался на самодельный костыль. Рука на перекладине костыля представляла собой какой-то спутанный узел. Другая рука кончалась у запястья. Лицо женщины рядом с ним представляло собой массу иссиня-красной рубцовой ткани, окружающей перепуганный глаз. Такие же шрамы покрывали ее шею и уходили под ворот рваного грязного комбинезона. Марши не надо было видеть оставшиеся несколько прядей волос на бледном покрытом волдырями черепе или дрожь всего тела, чтобы узнать симптомы серьезного радиационного поражения.