Взгляд василиска - Макс Мах Страница 27

"Живыми нас не выпустят", – наконец сформулировал Реутов самую главную на данный момент мысль. Впрочем, если подумать, то вывод напрашивался сам собой. После всего, что натворили эти деятели, отпускать свидетелей им будет не с руки.

– А Лилиан? – на всякий случай спросил Вадим.

– А что, Лилиан? – тем же не внушающим оптимизма, хотя и совершенно ровным голосом, переспросил Казареев. – Или тоже сидит где-нибудь голая, или уже с богом разговаривает… Меня в баре отеля взяли. Позвали к телефону и… "здрасьте". Она в это время в номере была…

– Не слышу в твоем голосе беспокойства, – чисто автоматически сказал Реутов, который как раз сейчас вспомнил о Полине и при словах Давида даже похолодел – хотя, куда, казалось бы, больше – представив, что эти сукины дети могли с ней сделать.

– Я ей не сторож, – как-то странно откликнулся Давид.

– Но она же твоя жена! – Не поверил своим ушам Вадим.

– Эх, Вадим, – интонация невидимого в темноте Давида снова изменилась. – Если бы такие женщины, как Лилиан, велись на таких старых обормотов, как я, жизнь была бы куда, как интереснее, но, вряд ли, это была бы наша жизнь. Хотя вот у тебя…

"Так кто же она ему? Не жена… и, похоже, даже не любовница".

– Они тебе что-нибудь объяснили? – спросил Вадим, чтобы сменить тему.

– Не телефонный разговор, – усмехнулся в ответ Давид.

"Да, тут он прав".

– Холодно, – сказал он вслух.

– Не то слово!

"Отсюда надо бежать!"

– Ты не знаешь случайно, который теперь час?

– Я думаю, часов восемь или девять.

– Почему? – сразу же спросил Реутов.

– Меня допрашивали ночью, – объяснил Казареев. – А потом еще раз днем. Тебя тогда здесь не было. Потом меня притащили сюда, а много позже был шум… Это, значит, тебя доставили… Нет, по внутреннему ощущению – вечер. Может быть, не восемь, но семь наверняка.

"А если он ошибается?" – вот ошибиться в расчете времени им было никак нельзя. Если с баржи и можно было сбежать, то только в темноте. И с первой попытки, потому что второй не будет.

Вадим перевалился на бок и положил левую руку на трубу, к которой был прикован. Труба, что не удивительно, была тонкая. У его тюремщиков просто не было выбора, ведь она была единственной, на которую свободно надевался браслет наручников. Однако в этом заключалось не только ее достоинство. Длинная, прямая и относительно тонкая, труба ощутимо "пошла", когда Реутов потянул ее на себя. Впрочем, выломать ее из положения лежа, когда и ногами-то нормально не упереться, и правая рука ограниченно годная, было совсем не просто. Конечно, можно было бы попытаться сначала разорвать цепь наручников, но идея эта Вадиму не понравилась. Наручники ведь специально так и делаются, чтобы их было не разорвать.

"Не менее ста пятидесяти килограммов на разрыв", – это могло оказаться слишком много даже для Реутова, которого бог силой не обидел. Реутов вообще был очень сильным человеком, о чем мало кто, впрочем, догадывался, потому что силу свою он демонстрировать не любил, прекратив "демонстрации" еще в раннем детстве после серьезного разговора с дедом. Дед, который и сам обладал феноменальной силой – подковы не гнул, а рвал! – сказал ему тогда одну правильную вещь.

"От того, что ты Волгу переплывешь, или телка на плечи поднимешь, ты, Вадя, ни умнее,ни лучше не станешь. Такихбалбесовв любой деревнепучокна пятачок. Ты человеком стань, а сила она, как кошелек на дороге найти".

Однако сейчас ему было не пятнадцать, как тогда, а пятьдесят два. Но, с другой стороны, такое упражнение, как разрыв цепи, всего-то и требует, что крепких костей и сильных запястий и плеч.

"Ну, попытка не пытка", – решил Вадим, прилаживаясь к трубе, а второй раз подставлять голову под электрошок он никак не хотел.

От напряжения даже голову сжало, и красный туман застлал глаза, и потом прошибло, хоть и было здесь, в трюме, ужасно холодно, но уже в следующую секунду труба с диким скрежетом вылетела из креплений, и Реутов по инерции откатился вместе с ней прочь.

– Ты чего там? – испуганно спросил Давид.

– Да сесть хотел, – ответил Реутов, пытаясь отдышаться, и одновременно снимая с трубы браслеты. – Но головой неудачно задел.

Он встал с пола и сделал первый шаг. Идти с цепью на ноге было крайне неудобно, но главное, свободный браслет колотил теперь по полу. Тогда Реутов переложил трубу – какое ни какое, а оружие – в левую руку, нагнулся и, подцепив правой рукой свободный браслет, так, в согнутом состоянии, и поплелся в темноту, разыскивать Казареева.

16.

На палубу они выбрались уже без наручников. Давид избавил их обоих от этого железа довольно быстро и ловко, как только Реутов снял с цепи его самого. И пяти минут не прошло, как Казареев нашел подходящий кусок проволоки и, немного над ним поколдовав, начал один за другим открывать браслеты, так будто этим всю жизнь только и занимался.

"Похоже, ему не впервой", – отметил Реутов, который уже догадывался, что если его старый друг и занимается финансовым консалтингом, то только в свободное от основной работы время. Однако от комментариев воздержался. Для трепотни время было самое что ни на есть не подходящее. Они пока всего-навсего "с цепи сорвались", а им еще надо было с баржи сбежать. Однако какими бы профессионалами ну были те подонки, которые их захватили, одновременно они оказались полными разгильдяями в том, что касалось охраны пленников. Ни часового у дверей, ни даже запора какого-нибудь… Иди, куда хочешь. Да еще и оружие без присмотра оставили: по пути наверх Вадим увидел пожарный щит и с удовольствием сменил железную трубу, драться которой он не умел, на пожарный топор, который оказался ему как раз по руке. Давид при виде этого перевооружения только хмыкнул, и к удивлению Вадима прихватил со щита только острый осколок стекла, разбитого Реутовым.

А вот на палубе, где действительно оказалось темно, потому что и вечер наступил и дождь шел, охранник все-таки оказался. Черт его знает, как Вадим его учуял – может шестое чувство от страха открылось – но только факт, уловил что-то смутное и придержал готового свернуть за угол Давида.

– Там кто-то есть, – одними губами прошептал он, надеясь, что Казареев эти движения увидит в утлом свете далекого фонаря.

Однако Давид увидел и понял, и теперь уже он придержал готового ломиться вперед с тапером наперевес Реутова.

– Нет, – покачал он головой. – Оставь мне.

И было в этом "нет" что-то такое, что Вадим не стал спорить, уступая инициативу другому, кто, по-видимому, лучше него знал, что и как теперь надо делать. В следующее мгновение, Давид невесомой тенью – как-то очень ловко и даже, как ни странно, очень знакомо – скользнул вперед и растворился в дожде, как будто его здесь и не было. И Реутов остался один. Он стоял, прижавшись спиной к ледяному железу, сжимал в руке топор, и, совершенно не чувствуя ни холода, ни боли, ни дождя заливавшего ему лицо, молча считал удары сердца, пытаясь понять, сколько времени длится это испытание неведением. По его расчетам получилось меньше минуты, но так ли это было на самом деле, сказать с определенностью он не мог. Впрочем, и не хотел, потому что в тот момент, когда перед ним снова появился Давид, все это стало уже не важно. Он только обратил внимание на то, что на плече друга висит теперь ремень с какой-то очень не простой кобурой или чем-то ее заменяющим, и из кобуры этой торчит нечто весьма внушительное, напоминающее пистолет-пулемет новых моделей.