Зима 1237 - Даниил Калинин Страница 27

Тут дядька наклонился к самому лицу буквально обмершего пленника, после чего зашипел так страшно, что даже у меня по спине побежали мурашки:

– То я вспорю тебе брюхо, вытащу твои кишки и ими же тебя и удавлю. Понял?!

– Да, боярин… Понял… Не губи!!!

Разбойник натурально заплакал, а я, не выдержав этой нелицеприятной сцены, отвернулся к стоящему позади Микуле и глухо пробормотал:

– И зачем нам лагерь татей? Что, богатства понадобились Кречету награбленные?! Так наше главное сейчас богатство – это время! Вон, и Ладу помощь нужна…

Однако Микула, обычно меня поддерживающий с искренней простотой абсолютно прямого человека, сейчас так же негромко ответил, не стесняясь, впрочем, в выражениях:

– Егор, ты дурак?! Мы с Ладом, дай Бог, эти полторы версты пройти и сумеем! Ты думаешь, легко ему сейчас, с этакой-то раной?! Ближайшая весь в дне пути отсюда, столько он не протянет. Так что нам или хоронить соратника завтра же утром, ибо к концу этого дня он сомлеет в пути, или же оставить его на стойбище татей с кем-то из наших. Думаю, с братьями. Стрелу вытащим, прижжем, но так-то ему и уход будет нужен, и крыша над головой!

Мне осталось лишь сокрушенно покачать головой, удивляясь собственной глупости…

Пленный тать, шедший по лесу, кривясь от боли в раненом срезнем, наспех перевязанном плече, не обманул: стоянка разбойников показалась даже менее чем через полторы версты от дороги. А сходившие на разведку половчане вскоре донесли: лагерь действительно пуст от разбойников, но в одной полуземлянке нашлось сразу четыре сильно изможденных, связанных женщины, а в другой – едва ли не целиком спеленутый веревками мужик.

Мы неспешно вошли в лагерь, состоящий из нескольких полуземлянок и открытой, огражденной площадки для скота, где помимо нескольких коз и овец паслись также три на диво крепких, стройных жеребца! Но пока я с восхищением наблюдал за красивыми и сильными животными (как разбойники рискнули их здесь оставить одних? а вдруг волки?), одновременно с тем помогая сложить костер, братья вывели из землянки пленниц.

Две из них на поверку оказались совсем еще молоденькими девушками, две – постарше, причем одной заметно за тридцать пять, что по местным меркам считается совсем уж в возрасте. Однако, учитывая число голодных до бабской ласки мужиков, одинаковую «порцию любви» пленницы, захваченные на тропе, получали в равной степени. И выглядели освобожденные нами женщины ровесницами: столь замученный вид был у покрытых крупными черными синяками, ссадинами и незажившими порезами баб, что и не отличишь с первого взгляда, кому из них шестнадцать, а кому – под сорок… Но самое страшное – это их равнодушные, пустые взгляды, в которых нет намека даже на слабые людские эмоции. Взгляды живых мертвецов.

– Ну-ка, дружинные, дайте мне этого выродка!

Сильный незнакомый голос раздался от дальней справа землянки. Ужасно хромая, переваливаясь из стороны в сторону так, будто у него были поломаны все кости, а после неправильно срослись, к татю целеустремленно приближался освобожденный мужик-пленник. И, судя по застарелому шраму-рубцу, спускающемуся от левого глаза к густой черной бороде, да цепкому взгляду горящих бешеным огнем глаз, мужик этот бывалый, не из простых крестьян…

– Ты кто таков будешь, молодец?

Кречет обратился к полонянику с этакой легкой ленцой в голосе, одновременно с тем демонстрируя, кто здесь главный, на что последний угрюмо хохотнул:

– Ждан я, голова, из бродников буду. На Русь шел, к князю Пронскому, в дружину проситься, да на тропке сей меня тати и прихватили. Лишили бы живота, только смекнул я, чем дело кончится, а покуда конь у меня был справный… Вон, кстати, в загоне стоит, Ворон, потому как вороной… – С этими словами мужик действительно показал на крепкого, самого рослого и красивого черного жеребца, радостно заржавшего в ответ на голос хозяина. – Я сказался родственником богатого купца Твердило из Рязани: мол, то мой родной брат. И добавил, что братец отдаст за меня живого цену трех Воронов! Подумали тати и решили до поры не трогать, проверить, что да как, благо, что когда брали меня, я за сабелькой не полез, понял сразу: не отбиться… Ну а как в поруб определили, так я и начал смекать, как бежать отсель, покуда не узнали за обман.

Кречет только усмехнулся, как мне показалось, чуть презрительно:

– И что же, бежал?

Бродник, с трудом потянувшись – видать, мышцы-то затекли, пока связанным лежал! – угрюмо ответил:

– Бежал. Две ночи назад. Одного татя заманил в землянку, сказав, что нутро болит сильно, кровь изо рта идет, да задушил, голыми руками его задушил. Второму голову срубил, уже когда Ворона из загона выводил. И все бы у меня получилось, да вот этого, – далее последовало не совсем понятное мне бранное слово, очевидно, незнакомое Егору, да красноречивый жест в сторону уцелевшего татя, – понесло по малой нужде… Он лагерь и всполошил, покуда я еще Ворона оседлать не успел… Думал, все, живота лишат, ан нет, только побили крепко да связали так, что не шелохнешься… Видать, дюже хотели выкуп за живого получить, вот и поберегли! Такой вот мой сказ… Ну так что, голова, отдашь татя мне?!

Забавно было наблюдать за лицом разбойника, когда тот услышал, что история о братце-купце есть наглая выдумка отчаявшегося человека, сколько на нем было написано разочарования в людях и праведного возмущения! А вот когда последовала просьба о выдаче, тут уж лучник вновь мертвенно побледнел, да только Кречет отрицательно мотнул головой:

– Не могу я его тебе отдать. Слово дал, что живот сохраню, коли к стойбищу выведет.

Разбойник аж едва не заплакал от радости, громко возопив:

– Правильно, голова, слово ты дал! На кресте!

Однако бродник лишь презрительно цокнул языком:

– Ну, коли мне не отдашь, отдай бабам. Их ведь тати едва ли не каждый вечер по кругу пускали, начавши бражничать… А те, которые молоденькие, они ведь сюда попали позже меня. Так я таких криков наслушался в первые две ночи… И их трое было-то, девчушек. Но самую маленькую замучили насмерть.

Тут Ждан презрительно сплюнул на землю, а я меж тем заметил на лицах молодых пленниц первые признаки просыпающихся эмоций. Кажется, до них только сейчас стало доходить, что ныне никого насиловать не собираются…

– Так что нелюдь это, голова. Настоящая нелюдь. А для нелюди слово на кресте ничего не значит, он и сам через него переступит, не задумываясь…

Увидев сомнения на лице дядьки, бродник постарался его дожать:

– И потом, ты ведь за своих воев обещал. Я же человек пришлый, за меня уговора не было.

– Как не было, как не было?! Голова, ты слово свое дал!

Возмущенный вопль разбойника вдруг прервали какие-то странные, утробные звуки, от которых у меня по коже обдало холодком. Только пяток секунд спустя я понял, что это то ли плачет, то ли смеется одна из девушек, половину лица которой скрыл огромный багровый синяк. И от этого на душе стало совсем тошно…