Погоня за панкерой - Роберт Хайнлайн Страница 26

Папа сказал:

– Я не стану спорить, Зеб. Докторская степень – что-то вроде профсоюзного билета для того, чтобы получить постоянную работу. Она вовсе не означает, что ее обладатель мудр или даже образован.

– Да, сэр. Я узнал об этом, еще сидя на дедушкиных коленях – моего деда Захария, из-за которого все его потомки теперь носят имена на букву «З». Дити, его влияние на меня было таким сильным, что я должен объяснить… нет, это невозможно, я должен рассказать о нем, чтобы объясниться… и объяснить, как я получил эту бесполезную степень.

Хильда сказала:

– Дити, он опять собрался травить байки.

– Тихо, женщина. «Уходи в монастырь; прощай!» ^[56]

– Я не принимаю указаний от собственного зятя. Построй монастырь, и я подумаю.

Я держала рот на замке – выдумки моего мужа меня развлекают. (Если это, конечно, выдумки.)

– Дедушка Зак был таким сварливым древним старикашкой, какого только можно себе представить. Он ненавидел правительство, ненавидел законников, ненавидел чиновников, ненавидел проповедников, ненавидел автомобили, государственные школы, телефоны, презирал большинство редакторов, большинство писателей, большинство профессоров, короче говоря, почти все на свете. Но давал очень щедрые чаевые официанткам и носильщикам и изо всех сил старался не наступать на насекомых.

У дедушки было три докторские степени: биохимия, медицина и юриспруденция – и всякого, кто не умел читать латынь, греческий, иврит, французский или немецкий, он считал безграмотным.

– Зебби, а ты умеешь читать на всех этих языках?

– К счастью для меня, дедушку хватил удар во время заполнения налоговой декларации, и произошло это раньше, чем он смог задать мне этот вопрос. Я не знаю иврит, могу читать на латыни, разбирать греческий, читаю и говорю на французском, читаю технический немецкий, понимаю некоторые его диалекты, ругаюсь на русском – это очень полезно! – и болтаю на грамматически неправильном испанском, которого нахватался в кантинах и у «горизонтальных словарей».

Дедушка наверняка считал бы меня неграмотным, поскольку ни одного из языков я толком не знаю, а еще я иногда пускаю в ход расщепленный инфинитив ^[57], это привело бы его в ярость. Он практиковал судебную медицину, медицинское право, был экспертом в токсикологии, патологии и травматологии, задирал судей, терроризировал адвокатов, студентов-медиков и студентов-юристов. Однажды он вышвырнул из своего кабинета налогового инспектора и потребовал, чтобы тот вернулся с ордером на обыск, оформленным в соответствии с конституционными требованиями. Подоходный налог, Семнадцатую поправку ^[58] и прямые первичные выборы он считал признаками упадка республики.

– А что он думал по поводу Девятнадцатой ^[59]?

– Хильда, дедушка Зак поддерживал избирательное право для женщин. Я помню, как он говорил – если уж женщины настолько безумно глупы, что хотят взвалить на себя эту ношу, им нужно поскорее ее отдать; все равно они не принесут нашей стране больше вреда, чем уже наделали мужчины. Лозунг «право голоса – женщинам» его не раздражал, в отличие от девяти тысяч других вещей. Он постоянно жил на точке кипения и в любой момент мог готов был сорвать крышку.

У него было одно хобби: он собирал гравюры на стали.

– Гравюры на стали? – переспросила я.

– Портреты мертвых президентов, моя принцесса. Особенно Мак-Кинли, Кливленда и Мэдисона, хотя не брезговал и Вашингтоном ^[60]. У него было удивительное чутье подходящего момента, которое так необходимо коллекционеру. В 1929 году, к «Черному четвергу» ^[61], у него не осталось на руках ни одной обычной акции, кроме тех, которыми он играл на понижение. Когда в 1933 году наступил «банковский выходной» ^[62], все его деньги, кроме наличности, были уже в Цюрихе, в швейцарских франках. Вскоре гражданам США «чрезвычайным» постановлением запретили иметь золото даже за границей.

Дедушка Зак быстренько рванул в Канаду, обратился за швейцарским гражданством, получил его и после этого проводил жизнь между Европой и Америкой, не боясь инфляции и законов о конфискации, что заставили нас в конечном итоге убрать три ноля со старых долларов и создать нью-доллары.

Так что он умер богатым, в Локарно – прекрасное место, я провел с ним два лета, когда был мальчишкой. Его завещание было составлено в Швейцарии, и налоговые шакалы из США не могли до него добраться.

Большую часть он вложил в трастовый фонд, предназначенный для его отпрысков задолго до его смерти, иначе бы меня не назвали Зебадия.

Отпрыски женского пола получали пропорциональные доли дохода без каких-либо условий, а вот мужчинам требовались имена на букву «З», но даже это не давало им ни единого швейцарского франка: было дополнительное условие в духе «сделай или умри!». Захария верил в то, что должен позаботиться о дочерях, но сыновья и внуки должны были отправляться на все четыре стороны и выкручиваться без какой-либо помощи от предков. Они должны были вкалывать, пока не заработают, накопят или добудут – не попав при этом в тюрьму – сумму, равную их доле капитала в трастовом фонде. Только тогда им начинал с нее капать доход.

– Сексизм, – сказала тетя Хильда. – Грубый, неприкрытый сексизм. Любая феминистка плюнула бы на его старые грязные деньги, услышав о таких условиях.

– А ты отказалась бы, Язва?

– Я? Зебби, дорогой, ты не заболел? Я бы тут же загребла их обеими руками. Конечно, я всегда за права женщин, но я не фанатик. Язва хочет, чтобы ее холили и лелеяли, и мужчины в этом хороши, это их природная функция.

– Папа, тебе не нужна помощь, чтобы с ней управляться?

– Нет, сынок. Мне нравится холить и лелеять Хильду. И я что-то не вижу, чтобы ты «управлялся» с моей дочерью.