Химеры - Анастасия Воскресенская Страница 26

— Пожалеешь.

Бедняга Каро. А у него ведь семья. Бедняга Хавьер. Что сделали с ее людьми в новом дворце? Перестреляли по-тихому? Или банально перекупили? В завтрашних газетах напишут что-нибудь вроде «рейна Амарела внезапно и тяжело заболела после трудного перелета и препровождена в реанимацию».

Руки занемели и не чувствовались ниже локтей.

— Развяжи меня. А то мне нечем будет подписывать, если я передумаю.

— Потерпишь.

— А что ж Альмаро Деречо, неужели он поддержал вашу провальную затею?

Деречо и Искьерда, правый и левый — у флота Марген дель Сур было два адмирала; и третий — король. Левый адмирал что-то подкачал, а рейна привязана к стулу в собственном замке. Но Альмаро никогда бы не предал, он служил еще ее отцу…

Впрочем, Энриго тоже служил отцу.

— Может, наша затея и провальная, но ты этого провала уже не увидишь, — ухмыльнулся он.

— Ты подумай, как только ты пустишь сюда лестанцев, то тут же останешься не у дел, придурок! — не выдержала она. Мысль о том, что свободный Южный Берег все-таки станет буферной зоной между Фервором и Даром, мучила невыносимо. Амарела рванулась, пытаясь подняться. — Тебя первым грохнут, чтобы ты не путался под ногами у Ста Семей со своими жалкими амбициями. И Дар тут же введет сюда войска! Они не потерпят у себя под боком Лестан и Эль Янтара за его спиной. И начнется война, сукин ты сын, каррахо, чертов выкормыш!

Она с яростью плюнула и попала прямо в ненавистную усатую физиономию. Как она могла терпеть этот позорный брак целых два года!

Из почтения к памяти рея Вито.

Следующий удар был таким сильным, что она даже его не почувствовала. В глазах вспыхнуло, пол и стены разъехались в разные стороны и почернели.

Амарела уронила голову на грудь, задыхаясь от ненависти и потрясения.

Энриго некоторое время постоял рядом, тяжело дыша, потом развернулся и вышел.

Хлопнула дверь, и рейна Марген дель Сур, наконец, смогла заплакать.

* * *

Ветлуша сонно двигалась к морю, стиснутая каменными стенами. Раньше по ее изогнутым берегам лежали песчаные отмели и подмытые за долгое время обрывы с торчащими корнями и ласточкиными гнездами. На деревянные мостки приходили стирать прачки, можно было поднырнуть снизу и опрокинуть корзину, так чтобы по воде плыли тяжелые белые полотнища простыней и человеческие рубахи, взмахивающие рукавами, словно утопающие.

Прачки крыли водяной народ всякими словами, но зимой, бывало, ставили у полыньи блюдо с горячими пирожками — чтобы в апреле лучше ломался на реке лед.

Ньет поднырнул под струю теплого течения, сильно отталкиваясь ногами, метнулся в тень моста и застыл над донной мутью, раскинув руки и слегка пошевеливая растопыренными пальцами. Потом он медленно перевернулся на спину и бездумно уставился на свет и темные кляксы, пятнавшие поверхность. По мосту грохотали фуры и легковые автомобили, опоры вибрировали, отдаваясь под ребрами, как отдается грохот барабана. Если слушать из реки — город колотится, как огромное сердце, пульсирует, проталкивает кровь по жилам.

Фолари улыбался, не мигая смотрел вверх; темные глаза оставались неподвижны.

Он так привык жить с людьми, что даже в воде не стал менять облик — так и болтался в мутной толще облаченный в человечью одежду, только сандалии скинул на набережной. Сильно толкнула вода, вскипели белые пузыри — с моста прыгнул кто-то из своих, кажется, Озерка; подплыла к нему, двигаясь рывками — бледное личико под водой казалось зеленым.

Ньет безразлично отвернулся.

Озерка совсем юная — родилась, когда Ветлушу уже начали забирать в камень, и почти не помнит, как тут все было раньше.

Набережная для нее — родной дом.

Ньет же не вылезал на сушу, пока в реке не стало невозможно жить.

Поглядывал на мир с изнанки, подплывал к поверхности.

Он прикрыл глаза и стал думать, как было раньше.

Память фолари — бесконечный океан, в котором обрывки чужих воспоминаний путаются со своими и все перемешивает соленая вода времени… Никогда не знаешь точно — твое ли это воспоминание или чужое. Фолари не считают свой возраст, взрослеют не как люди, и прошлое их нелинейно, а ветвится, как куст водорослей. В глубине памяти все сливается, остается только общее «я».

Я, который дремлет в спокойной, пронизанной лучами воде.

Она снова проходит по мосткам — там, по Ту Сторону. Осклизлые доски чуть вздрагивают, плотная волна ударяет в бок, щекотно резонирует в боковой линии.

Я просыпаюсь.

Рывками, то и дело зависая в холодных струях, поднимаюсь со дна. Хожу кругами. Приглядываюсь.

Она, бывает, надолго задерживается там, наверху. Иногда вода начинает дрожать чуть сильнее, звуки расходятся радужными всплесками, переливаются.

Это она поет.

Я выгибаюсь, переворачиваюсь в этом дрожании, острые перья на плечах топорщатся, натягиваются перепонки меж пальцами рук.

Щелк… Хвост выстреливает, как кнут, прогоняя в зеленоватой толще гудящую волну.

Может быть, она смотрит сейчас на серебристую, как чешуи на моих предплечьях, водяную рябь, видит, как ходят под тонкой амальгамой темные тени.

Одна из них — это я.

Проплывая сквозь туго натянутый уток стеблей кувшинок, я дергаю за них, и яркие цветы с Той Стороны пляшут.

Изнанка всего.

Все изламывается, пересекая границу — и свет, и воздух, и сила звуков.

А что будет со мной? Если выгляну?

Я медленно проплываю под мостками, затаиваюсь в темной тени, вглядываясь в колеблющееся полотно лучей.

Каждый день мы играем в одну и ту же игру.

Она, наверное, не знает, что я тут живу, иначе игра стала бы не такой интересной.

Тихий стук — один, другой.

Я отираюсь плечом о скользкую тину, наросшую на бревнах, терпеливо слежу.

Оплетенная струями потревоженной воды, в перламутре воздушных пузырьков, в мой мир опускается ножка. Потом вторая.

Она же не знает, что я тут, под мостом.

Я кидаюсь вперед, нарочно промахиваюсь, щелкнув зубами. Разворачиваюсь. Круги все сужаются.

Она беспечно шевелит пальцами, наслаждаясь прохладой.

Дымчатая, как расплывшаяся тина, прядь моих волос скользит по ее щиколотке, пальцы вздрагивают и поджимаются.

Я снова замираю, тараща глаза. Выжидаю.

Приоткрываю рот, пробуя воду на вкус.

Странные, непонятные запахи — таких здесь нет.

Они никак не называются, лишь рождают в моем сознании яркие вспышки, образы смутно колеблющихся трав, отблески голубого, что-то круглое, золотое, как пленка на поверхности колодца.