Истинная история дюны - Андрей Лях Страница 23

Сыграла роль и еще одна, уж и вовсе необъяснимая странность. Бог знает почему, но фримены на удивление скверно ладили с современной военной техникой. Простой пример: за всю историю ни один из арракинских Свободных не стал высококлассным летчиком. Да и любая другая, в общем-то, нехитрая премудрость – спутниковое наведение, лазерная подсветка и прочие обыденные вещи – никак не желала укладываться у них в головах, от рядового до командира высшего звена. Даже десятилетие спустя, уже на Дюне, молодое поколение, получившее иное образование, по-прежнему считало, что пуля – дура, а нож – молодец. Поэтому легко себе представить, что в открытом бою с технически более грамотным и оснащенным противником фримены демонстрировали единственно фанатичную неустрашимость – и гибли.

В результате итоги джихада иначе как катастрофическими назвать нельзя. Реальные данные здесь искажены и фальсифицированы еще более, нежели везде, но уровень потерь в семьдесят-восемьдесят процентов просчитывается несомненно. На Арракисе любая статистика очень и очень приблизительна, но данные на двести тринадцатый год позволяют говорить о том, что мужское население Дюны было выбито по крайней мере на треть. Арракин превратился в город инвалидов – нигде и никогда не видели столько калек и увечных. Таким образом – к слову о сорока тысячах миров, – единственной планетой, в полной мере испытавшей на себе ужасы джихада, оказалась сама Дюна.

Но джихад имел еще одно, очень далеко идущее последствие, о котором даже вскользь упоминается в соответствующей беллетристике. Девять десятых уцелевших и вышедших в отставку ветеранов возвращались обратно на Дюну, и подавляющее большинство из них Муад’Диб брал на собственную военную службу, куда они, не имея ни профессии, ни работы, шли весьма охотно. Наученный опытом общения с ландсраатом, император не жалел денег на вооруженные силы, и к началу десятых годов сложилась парадоксальная ситуация: на все более пустеющих просторах севера обеих песочниц располагалась и год от года увеличивала мощь оснащенная новейшим вооружением восьмисоттысячная армия. Составляли ее не только магрибские фримены, но и немалая часть других северо-западных кланов, там можно было встретить уроженцев Хорремшаха, Хаммады и даже выходцев из такого дальнего предела, как Бааль-Дахар, так что зона императорского влияния на Арракисе серьезно расширилась и Пол Атридес куда более уверенным взглядом мог смотреть на непокорный юг.

Чем же еще занят император в эти смутные годы? Во-первых и в главных, он строит в Арракине императорский дворец. Муад’Диб будет строить его всю жизнь, и все-таки этот архитектурный кошмар невозможного смешения всех существующих стилей так и остался незаконченным. Мне он больше всего напоминает иофановский Дворец Советов, разве что без циклопического идола на макушке, и еще с той разницей, что дюнский монстр был еще странным образом вытянут в длину, отчего – особенно при взгляде с воздуха – приобрел сходство не то с железнодорожным вагоном, не то с лагерным бараком. Можно лишь пожалеть о чудовищных количествах великолепного местного и привозного камня, затраченного на отделку.

Во-вторых, большую часть свободного от строительного надзора времени Муад’Диб тратил на плач и жалобы, которые имперские средства массовой информации, а также дипломатические службы немедленно разносили по всему свету. В основном император страдал из-за того, что никак не может остановить ту самую священную войну, на которую почти еженедельно отправлял все новые партии своих подданных. Звучало это обычно так: после длинного нравоучительного вступления он произносил несвязный ворох неудобопонятных фраз мистического содержания, а затем, с неизменным рыданием в голосе, заключал: «…и тогда я остановлю джихад». Так бедняга переживал все одиннадцать лет избиения собственного народа, ни разу пальцем не шевельнув, дабы что-то предпринять на самом деле.

Своим излияниям император предавался во многих местах, но особое предпочтение отдавал могиле отца, несколько неожиданно появившейся в Арракине полтора года спустя после воцарения Муад’Диба. На нее взгромоздили обломок скалы, напоминающей петербургский Гром-камень, но вместо великого самодержца с лошадью и змеей на него регулярно забирался сам Муад’Диб, и перед специально собранной публикой, на три четверти состоящей из невольников своей доли – дипломатов и журналистов, – произносил мрачные речи, год от года все длиннее и зануднее.

Еще время от времени император заседал в своем карманном парламенте, среди верных наибов, глав фрименских родов, давно переведенных на роли фольклорных статистов – это были те самые, описанные Толстым, тесемки внутри кареты, держась за которые, ребенок думает, что правит. Бог знает, что за решения они там принимали – никаких протоколов не велось, и по значению эти уютные домашние спектакли вряд ли выходили за пределы дворца.

Исходя из всего этого, весьма закономерным кажется тот факт, что с годами Муад’Диб все больше и больше начинал копировать манеры и привычки императора Шаддама. Был воспроизведен весь этикет предыдущего двора, тщательно восстановлена атрибутика и, вслед за Шаддамом, Атридес с увлечением занялся игрой в политику с побитым молью орденом Бене Гессерит, вожди которого быстро превращались в незатейливых дворцовых прихлебателей. Император, однако, относился к этим развлечениям вполне серьезно и даже выписал для них из ссылки превратившуюся в ветхую старушку Хелен Моахим!

* * *

Но Арракин – это еще далеко не вся Дюна, и за горами Защитной Стены закипали страсти самые неподдельные. Восточным оплотом Империи стал Хайдарабад, вотчина Абу Резуни Стилгара, второй по величине город Большого Рифта. Расположенный в седловине основного хребта, который, происходи дело на Земле, непременно назвали бы Водораздельным, Хайдарабад господствовал над севером обеих пустынь, над торговым трактом между ними и над значительной частью уходящих на юг ущелий Центрального Рифта. Первый вельможа государства, министр обороны и внутренних дел, Стилгар получил власть, о которой прежде мог только мечтать, но все же происходящие перемены озадачивали его и сбивали с толку до такой степени, что временами он чувствовал себя не в своей тарелке и о многих вещах старался просто не думать.

Абу Резуни оказался слугой того самого ненавистного режима, с которым неустанно боролся все свои пятьдесят пять лет, а его воины стали костяком императорской гвардии. От новой власти фримены не получили по спайсу никакого контракта – ни лицензий, ни отчислений, – как и в харконненскую эпоху, меланж полностью вывозился федеральными подрядчиками, и на Дюне по-прежнему пышным цветом цвела контрабанда, и совершенно так же, как и Харконнены, Муад’Диб начал беспощадно с ней бороться, но теперь уже руками Стилгара и его соплеменников.

Для Абу Резуни война с соседями и подчинение себе других родовых группировок было обычным делом, ни малейших иллюзий насчет цены власти и богатства он не питал, и стоять на пути у сходящей лавины отнюдь не собирался, однако прекрасно понимал, что в глазах всей пустыни становится отступником и предателем, причем традиционным отступником и предателем – он был далеко не первым лидером Сопротивления, перешедшим на сторону оккупационных властей. Даже часть родни отшатнулась от новоявленного блюстителя имперских интересов. Ко всему прочему, компенсацию за потерю доходов от контрабанды Муад’Диб предлагал более чем скромную, свято полагая, что любой житель Дюны должен быть счастлив уже тем, что выполняет волю императора – а Стилгар знал, что политика одного кнута в отсутствие пряника, как правило, приводит к результатам противоположным задуманному. Юго-Восточный Рифт, владения Конфедерации Южных Эмиратов, где ныне сосредоточились основные запасы меланжа, постепенно сплачивал вокруг себя всех недовольных, в пустыне все четче проступала невидимая граница, и Стилгар все чаще хмурил брови – опыт подсказывал ему, что границы имеют дурное свойство превращаться в линии фронта.