Проклятый город - Павел Молитвин Страница 23

Неожиданно пришедшая в голову мысль относительно дальнейшего места пребывания Эвридики настолько понравилась Юрию Афанасьевичу, что, натягивая гидрокостюм, он даже начал легкомысленно что-то насвистывать и под воду ушел в самом благостном расположении духа. Об Укрывище знало десятка два курсантов, и, не считая его достаточно надежным, Радов не собирался им больше пользоваться, а потому, не приняв никаких конспиративных мер, подогнал лодку прямо к старинному заводскому зданию из красного кирпича. Теперь ему надо было спуститься ко входу в подвал, набрать код на стандартном шлюзовом замке и…

Таблички с надписью «Посторонним вход воспрещен», висевшей с незапамятных времен на проржавевшей двери в цех, расположенной слева от входа в подвал, на месте не было. Юрий Афанасьевич замер, осмотрелся по сторонам и принялся медленно выгребать наверх. Подъем с глубины 18 метров предусматривает время декомпрессии 2 минуты, дабы пузырьки растворенного в крови азота не закупорили кровеносные сосуды. Правила эти писаны, разумеется, не для шаркменов. но спешить в данном случае необходимости не было, а вот обдумать увиденное очень даже стоило.

Исчезновение таблички могло означать только одно — Травленый почуял опасность и ребята рванули к Сан Ванычу. Будем надеяться, они сделали это своевременно. Но каким образом копы сумели так быстро пронюхать об Укрывище? Отпущенные на месячные каникулы курсанты официально еще не уведомлены о том. что Радов с осколками его «дюжины» находятся в розыске. Чернов постарается замять это дело — на допросы таскать никого не будут, и, уж во всяком случае, их не успели бы провести за сутки, истекшие с момента налета на филиал МЦИМа. Стало быть, Илья Михайлович знал о существовании Укрывища и, дабы снять с себя подозрение в пособничестве преступникам, сообщил о нем кому следует. Либо кто-то из курсантов успел информировать куратора об Укрывище уже после налета. То есть кто-то из его «дюжины» знал о замыслах товарищей и заложил их в чаянии грядущих благ, не дожидаясь начала дознания. Вот это было бы уже из рук вон плохо. Надо предупредить ребят, чтобы не вступали в контакты с бывшими сокурсниками, иначе вычислят их и повяжут с быстротой прямо-таки изумительной.

Вынырнув на поверхность, Юрий Афанасьевич вскарабкался в лодку и, избавившись от «жабр», велел парню доставить его на угол Косой линии и Большого проспекта. Его не заботило, устроили полицейские засаду в Укрывище или нет, даже если гидрофоны их засекли появление моторной лодки в непосредственной близости от взятого под наблюдение объекта, отследить они ее без «вертушки» не сумеют, а небо на редкость чистое — экскурсионные дирижабли и геликоптеры не в счет.

Городская жизнь между тем шла своим чередом. Над едва угадываемыми ныне магистралями проносились рейсовые аквабасы; стараясь избегать туристских маршрутов, пересекали затопленную часть Питера грузовые боты; парусные и моторные катамараны и тримараны скользили между погрузившимися в воду по пояс домами, в большей части которых располагались фешенебельные магазины, салоны, кафе, рестораны, дома терпимости, студии и арт-клубы. Высокопоставленные чиновники спешили по своим делам на глиссерах и блистающих никелем и хромом катерах; люди менее зажиточные и таксисты бороздили воды Финского залива на пластиковых лодках с цельнолитыми корпусами; молодежь гоняла на слиперах, подобно бабочкам порхала на виндсерфингах; а неимущий люд появлялся в акватории преимущественно на весельных развалюхах или допотопных моторках с вечно чихающими и кашляющими двигателями. Делать здесь, впрочем, бедноте было нечего: затопленная часть города являлась вотчиной людей богатых и очень богатых, остальное население работало и проживало на периферии, в районах: Лигово — Дачное — Пулково — Шушары; Щемиловка — Веселый поселок — Оккервиль — Ржевка — Пороховые — Ручьи — Мурино; Гражданка — Парнас — Шувалово — Озерки — Озеро Долгое — Каменка — Парголово.

Мысленно выстроив полумесяцем окружавшие старый город районы, Радов попытался вызвать в памяти характеризующие их места и постройки, но, кроме рек Охты и Оккервиль, северной обоймы озер и затопленных карьеров, в голову ничего не шло. Окраины неуклонно ветшали, и лишь буферные зоны, отделявшие их от центра, продолжали жить более или менее полноценной жизнью, обслуживая стекавшихся со всего мира туристов, слетавшихся сюда, словно стервятники на мертвечину.

Настроение у Юрия Афанасьевича после посещения Укрывища заметно испортилось, и даже мысль о скорой встрече с Ольгой не доставляла удовольствия, а. напротив, как это часто случалось в последнее время, вызвала волну глухого раздражения.

Они познакомились весной прошлого года в доме старшего инструктора Москвина. Иван Алексеевич пригласил на свое сорокалетие человек тридцать — тридцать пять, в основном сослуживцев с женами или любовницами — каждой твари по паре. А поскольку Юрий Афанасьевич явился один, супруга Ивана Алексеевича поручила его заботам Ольгу Викторовну — вдову Стаса Конягина, погибшего года полтора назад во время очередной зачистки Нижнего Порта. Стаса Радов почти не знал, вдову его видел впервые, и поначалу она ему не слишком понравилась. Широкое скуластое лицо, густые брови, из-под тяжелых век равнодушно и едва ли не презрительно взирают на мир черные, с поволокой, глаза. Полные, смугло-красные, словно потрескавшиеся на морозе губы без следа помады — косметикой она почему-то пренебрегала. И совершенно напрасно.

Единственно хорошее, что нашел он в ее внешности, были волосы — пышные, длинные, золотисто-ржавые. О фигуре Конягиной судить было трудно из-за широкого мешковатого платья, красно-коричневого с золотой искрой. Низкий голос был глуховат и начисто лишен оттенков, да и говорила Ольга Викторовна мало, явно предпочитая светской беседе еду и питье.

Усаженный по правую руку от вдовы, Юрий Афанасьевич тоже помалкивал, исправно подкладывал ей в тарелку салаты и закуски, наливал в рюмку бренди, в высокий бокал — тоник и радовался тому, что его не заставили опекать молоденькую и страшно болтливую дочку Москвиных. Произнеся положенное количество тостов, изрядно выпив и закусив, гости начали разбредаться по дому хлебосольного хозяина. Кто-то уселся в кресло перед стереовизором; кто-то, вооружившись кием, принялся гонять шары по зеленому сукну, а чуть задержавшийся за столом Радов, без интереса слушавший спор коллег по поводу правомерности выхода Иркутской автономии из состава Восточно-Сибирской Федерации, уже собрался было перебраться в курительную, где заметил стопку свежих журналов и куда, на кофе с ромом, рано или поздно соберутся все гости мужеского полу, когда супруга Ивана Алексеевича, тронув его за плечо, не то попросила, не то приказала пригласить ее на танец.

Присоединившись к трем парам, медленно кружащим в полутемной комнате под сладостно-томные мелодии Марио Галарико, они станцевали, как умели, жутко длинный танец, причем Москвина, похоже, не очень умела и еще меньше хотела танцевать, чем Юрий Афанасьевич был несколько озадачен и даже уязвлен. Недоумение разрешилось в тот самый момент, когда танец кончился и партнерша его несвойственным ей просительным голосом сказала, что «вон там, в глубоком кресле, тоскует одинокая дама. И ежели кто-нибудь возьмет на себя труд пригласить ее, то совершит тем самым богоугодное дело и снимет с души хозяйки дома тяжеленный камень». «Угу! — мысленно поморщился Радов. — Заговор». В принципе он ничего не имел против подобного сводничества, если бы Конягина была хоть немного в его вкусе, но — роман со снулой рыбой? Избави бог! Объяснять это Москвиной он, естественно, не стал. От одного танца его не убудет, а потом никто не помешает ему расшаркаться перед Ольгой Викторовной и ретироваться в курительную, под защиту хозяина дома, который не даст в обиду своего гостя и сослуживца.