Иные песни - Яцек Дукай Страница 21

Планы бегства у меня были готовы с самого начала. Пробиться в самый неожиданный момент, быстро сколоченный клин и галопом на запад. Самой главной проблемой оставались гражданские, их бы я так не спас. Но мои сотники выдвигали чисто военные аргументы: здесь, сидя в окружении, мы просто теряем войско, в то время как боги знают, что деется в широком свете, не поддается ли как раз Вистулия под бичом Карлика, а сам Святовид — под сон Чернокнижника, кто знает, мы могли бы перевесить чаши весов в свою сторону; я мог бы.

К четвертой неделе майюса распространился слух о поражении основных сил Славского, что король Казимир сбежал из Краковии, а Святовид удирает в западные леса. Почувствовать это еще нельзя было, но люди так сильно в эту сплетню поверили, что было уже все равно, правда это или выдумка, они начали падать духом. Я несколько раз выступил, но слова помогали ненадолго.

К началу юниуса я и сам почувствовал, что происходит перемена. И перед людьми этого скрыть было нельзя — достаточно было бросить на землю горсть палочек, половина всегда складывалась в какие-нибудь геометрические фигуры: квадрат, восьмиугольник, пентаграмма, звезда — ты же знаешь печати Чернокнижника. Горстка палочек, песка, воду замутить, дыму подпустить… Он приближался, тут уже ни на что любые публичные отрицания, должно быть, он спустился с Урала еще в начале весны, наверняка уже прошел Москву и теперь направлялся на запад, прямо на нас.

Одно только, в его короне нам уже не угрожали бунты и истерия перепуганной черни, послушание и дисциплина росли с каждым днем, коленичане вскоре уже падали перед мной земных поклонах, чуть ли не сапоги вылизывали. Сначала я возмущался этим, но антос Чернокнижника вжирался и в меня самого, так что через неделю я приказал отстегать какого-то купчишку, когда тот не упал передо мной на лицо. Небо было ясное, безоблачное, жаркая синева вистульского лета, только все мы знали, что это подлая ложь Материи.

Лагерь Ивана Карлика разбухал вокруг города словно гнойник вокруг открытой раны. По ночам огни, музыка — праздновали. Они даже перестали нас обстреливать, и вот это беспокоило сильнее всего. Я думал о следующей вылазке, чтобы, по крайней мере, захватить языка, узнать, какие у них планы, что вообще происходит. Последний голубь добрался до нас шесть недель назад, мы были полностью отрезаны, мир за пределами взгляда с минарета вообще не существовал.

А потом огнива перестали высекать искры, спички перестали загораться, пирос уже не взрывался. Стражники ночных смен начали бросаться со стен прямо в объятья гулей и украк. Солнышко, то есть Карлик, отвел свои войска под самую опушку леса, теперь осада заключалась в чем-то совсем ином. На закате под самые ворота подъехал герольд. «Сложите оружие и откройте ворота, и я подарю вам жизнь. Все равно, вы падете к моим ногам, живые или мертвые. Он прибыл. Ждет. Откройте ворота. Один порядок на свете, один только повелитель. Вот его тень. Откройте ворота. В Коленицу прибыл кратистос Максим Рог!» Я приказал арбалетчикам снять этого герольда и с места стрелять во всех остальных, какие бы гербы те не предъявляли.

Максим Рог, Чернокнижник, Уральский Великан, Вечный Вдовец, кратистос-сюзерен Москвы, черная легенда Европы, герой сотен романтических драм, червь истории, непобежденный ужас с тысячью имен — впервые я увидел его утром четвертого квинтилиса. С минарета, через подзорную трубу. Он ехал в одиночестве по средине ничейной земли, между линией окопов армии Ивана Карлика и стенами Коленицы, объезжая город вокруг. Он сидел на каком-то рогатом зооморфе с черной будто уголь шерстью и высокой, выгнутой спиной — выведенном из верблюдов или хумий, и только через несколько минут до меня дошли истинные пропорции картины: сидя на столь громадном верховом животном, человек, которого я вижу, сам должен иметь не менее восьми пусов роста. Он же казался, скорее, коренастым, широкоплечим силачом, но никак не кощеем. Было жарко, на нм была только белая рубаха и штаны. Лица его мне не было видно, только черная грива волос и черная же щетина. Один раз он повернул ко мне голову, я был уверен, что заметил меня; это невозможно, только я был настолько уверен, что чуть не упустил трубу. Ты сам должен понять: уже тогда ему было достаточно только глянуть на меня. Спускаясь с башни, я отсчитывал ступени словно минуты, оставшиеся до казни. Я знал, что он выиграет. Знал, что у нас нет никаких шансов. Следовало открыть ворота. Это был Чернокнижник.

Солдаты тоже его видели; это ему и было нужно, ведь сейчас шел чистый бой за то, чтобы навязать волю, Форма против Формы. Я произнес очередную речь. «Не позволю распространять панику, попытки бегства будут караться смертью. Они сюда не войдут, пока мы сами их сюда не впустим. Ждем! Помощь уже в пути!»

Чернокнижник кружил вокруг города словно волк возле огня, день за днем, ночь за ночью, одинокий силуэт в пустынном поле, регулярный, словно черная звезда, гномон [3]поражения. С каждым часом мы все глубже погружались в его антос. Не знаю, вправду ли у него такая корона, или это для нас он выбрал именно такую морфу, во всяком случае, то, к чему шел керос Коленицы, окончательная Форма… Нас притягивала бездна, пустота, неподвижность, мертвечина, тишина и совершенный порядок смерти. Бывало ли когда-нибудь у тебя подобное чувство — насколько неестественно, странно и пугающе именно то, что ты вообще живешь, что дышишь, двигаешься, разговариваешь, ешь, ходишь в сортир; что за абсурд, что за извращение, отвращение теплого тела, слюна, кровь, желчь, все это кружит в мягких органах, в средине; ведь так не должно быть, нет такого права; приложи руку к груди, что там бьется — о боги! — это невозможно выдержать, ужас и отвращение, так что вырви, уничтожь, останови, вернись к земле.

Он нас пережевывал.

Я выходил на пустые улицы, уже, видимо, у одного меня было достаточно сил, чтобы подняться на башню, обойти стены, проверить посты; по правде, нечего было и проверять, те, кто еще там оставался, находились там не по обязанности или из страха передо мной, но поскольку именно это и не требовало никакого движения, решения, импульса воли; они уже почти что не жили. Очень часто не мог отличить мертвых от спящих: не ели, не пили, засыпали в собственной моче и дерьме. Когда как-то вечером я вернулся в казарму, то застал своего заместителя и трех сотников спящих в комнате для советов: они не спали, выпили в вине миндальный яд.

Квинтилис перешел в секстилис, мне уже не было во что одеться; вся моя одежда оказывалась слишком большой, я подворачивал штанины, обрезал рукава, с какого-то мертвеца стащил сапоги. У других были точно такие же проблемы, они и раньше жаловались; но большинство вообще не обращало на это внимания, шатались голыми, оружия вообще не брали. Я пытался удержать порядок хотя бы среди офицеров. Никакие угрозы ни к чему не приводили. У меня появилась привычка к ночным прогулкам, я просто не мог заснуть в этом громадном ложе, вот и ходил, чтобы подглядеть, подслушать, какие среди людей настроения, о чем говорят солдаты и жители Коленицы. Но к этому времени нечего было уже подслушивать, свободные разговоры были такой же редкостью, что и смех. Формой Коленицы стало Молчание.