Ливонская чума - Дарья Иволгина Страница 21

— Я знаю, — зачем-то сказал Георгий, — обычная лошадь. Никаких придурей.

— В общем, ты меня слышал, — заключил беседу трактирщик и удалился.

* * *

Первое выступление прошло в воскресный день, сразу после полудня, когда народ разошелся из церквей. На площади, где летом кипит бойкий торг, уже стояли клетки, наглухо закрытые, и расположилась на цветных шалях, брошенных прямо на снег, женщина удивительной, нерусской красоты. Несмотря на морозный день, она была одета довольно легко и только набросила на обнаженные смуглые плечи меховую накидку, но та все время сползала, открывая взору чудные округлости зрелого женского тела.

На раскинутых юбках Соледад лежали гадальные карты. Она ворошила их пальцами, трогала, перекладывала, брала то одну, то другую, подносила к глазам и усмехалась изображенным на ней Жрице, Скелету, Магу, Повешенному как своим давним, сердечным друзьям.

Люди обступили чужеземцев, готовые поглазеть, поболтать, заплатить пару копеек за зрелище, если оно того стоит — да если и не стоит, тоже. Чтобы было, о чем потом поболтать и посплетничать.

Соледад подняла глаза и встретилась взглядом с человеком лет пятидесяти, в хорошей одежде, с обветренным лицом, которое до сих пор сохраняло морской загар.

— Как море въелось в тебя! — сказала ему Соледад. — Хочешь узнать, что с тобой было?

Моряк помедлил немного, оглянулся на своих спутников. Те дружно засмеялись и подтолкнули его вперед.

— Давай, Пороша, послушаем! А то мы не все про тебя знаем!

Человек, которого назвали Порошей, робко присел рядом с Соледад на корточки.

— Клади сюда деньги, — она показала себе между колен.

Покраснев и снова воровато оглянувшись, Пороша бросил пригоршню монеток, и они рассыпались всей юбке женщины, словно искорки.

Она негромко засмеялась. От этого звука мороз пробежал по коже любопытствующих. Пороша на хмурился.

— Я себя дурачить не дам! — сказал он.

— Кто тебя дурачит? — спросила Соледад, выговаривая русские слова хоть и тщательно, но с резким акцентом. — Я буду говорить только правду.

Ее смуглые руки быстро запорхали над картами, спустя миг на юбке уже нарисовался узор из нескольких картинок.

Соледад покачала головой.

— Ты был за морем.

— Естественно, коли я моряк, и у меня на лице это написано! — возразил Пороша. — В твоем гадании нет никакого чуда!

— Ты был в портовом городе и видел там женщину, — продолжала Соледад невозмутимо.

Окружающие дружно расхохотались.

— Вот новость! — вскричали они. — Уж конечно, он был в порту и повидал там немало разных баб.

— Эта женщина подарила тебе латинский крест, потому что у нее больше ничего не было, — сказала Соледад. — Ты обещал любить ее…

Моряк побледнел.

— И это правда, — сказал он.

— Ты говорил ей, что уже стар, а она любила тебя просто за то, что ты давал ей деньги… Благодаря тебе она могла прожить от зимы до зимы… Она — сирота, зарабатывает на жизнь шитьем рубашек…

Каждое слово Соледад звучало едва ли не обвиняюще. Моряк бледнел все больше.

— Откуда ты знаешь? — пробормотал он.

— Они мне сказали! — Соледад указала на карты. — Что, соврали?

— Нет, все правда…

— Почему ты не женишься на ней?

— Не знаю, — сказал моряк. — Как-то в голову не приходило… Неправильно это.

— Почему? — в упор спросила Соледад.

Моряк только крутил головой и вздыхал. Его товарищи с опаской поглядели на «ведьму» и отошли поскорее в сторону. Соледад пронзительно захохотала им в спину и взвизгнула, когда они ускорили шаги.

— Погадай мне, — попросила какая-то бабешка, закутанная в серенький платок до самых глаз.

Соледад удостоила ее лишь презрительным взором.

— У тебя есть муж, которому ты не нужна. Сыновья, которые о тебе забудут. Дочери, которые тебя стыдятся. И сама себе ты не нужна, и когда ты умрешь, то Бог просто пожмет плечами, завидев тебя на пороге. «Кто она такая? — спросит Он. — Что она сделала? Она не грешила, не каялась, не молилась, не плакала, не грустила, а прожила свой век как овощ — так пусть же ступает к овощам бессловесным и унавоживает райский сад для Моих праведников!»

— А когда я умру? — спросила бабешка, ничем не выдавая своего ужаса.

— А в нынешнем году, — равнодушно проговорила Соледад.

— Все ты врешь, — тихо, но очень твердо сказала ей закутанная в платок женщина. — Сыновья меня любят, и дочери меня почитают, и мужу моему я нужна. Такие как я — навоз для садов Господа Бога, а такие, как ты — бесплодная грязь и камень на обочине дороги!

Она ушла поскорее, но на ходу ее плечи вздрагивали. Соледад, сощурившись, поглядела ей вслед. Он ненавидела таких. Замужних. Приличных. Без цели в жизни.

— Овощ, — прошептала Соледад по-испански.

Она говорила и говорила; хоть и предсказывала она по большей части дурное, но люди платили ей щедро — больше из любопытства и из страха перед тем, что ей открывается. Им казалось, что от жуткого будущего можно откупиться деньгами, задобрив гадалку. Но гадалка не становилась добрее и только гребла монеты в подол.

Чудеса, сокрытые в клетках, стали открывать только через час после того, как Соледад начала свое гадание. Вложив два гроша в черствую ладонь Киссельгаузена, зрители получали право приблизиться к клетке и заглянуть под платок. Из-под платков доносились самые различные восклицания:

— Вот так грех!

— Ну и ну!

— Создал же Господь!..

— Спасите! Мама!

— Ух ты! Вот гадина!

Иные просто визжали. Беременной Наталье Флор не позволил и близко подходить, хотя она сердилась, топала ногой и даже пыталась заплакать, такое любопытство ее одолело.

— Незачем, — отрезал Флор. — Ступай домой. Пусть тебя Сергий проводит.

Харузин фыркнул.

Совсем Флор Олсуфьич власть над ним забрал! Отсылает беременную женку провожать, а сам, небось, сейчас на заморское диво любоваться будет. Ничего, Харузин еще успеет вернуться и взять свое. Интересно же, что там за гадина прячется.

Спеша с Харузиным к дому, Наталья говорила:

— Тебе не кажется, что Флор становится самодуром?

«Побратим» только усмехался.

— Тебе видней, Гвэрлум. Ты ведь с ним живешь.

— Ты тоже у нас в приживалках ходишь, — огрызнулась Наталья.

— Ну, я… С меня взятки гладки. Я ведь и уйти от вас могу. А ты за него замуж вышла. Сама его распустила, разбаловала…

— Здесь, Сережа, не Питер, здесь мужчину не возможно «разбаловать». Это мужчины здесь женщин балуют, а наше дело — «бабье, рыбье». Сиди да молчи.