Голос тех, кого нет - Орсон Скотт Кард Страница 21

Обычно их интересы совпадали: Эндера звали произнести Речь по поводу смерти какой-нибудь исторической личности, а потом Валентина писала книгу на основе жизни этой личности. Это была их любимая игра — притворяться бродячими преподавателями того и этого, втайне создавая лицо мира. Да, да, книги Демосфена пользовались большой популярностью.

Какое-то время ей казалось, что рано или поздно кто-то догадается сопоставить темы книг Демосфена и расписание кораблей и узнает, кто она такая на самом деле. Но вскоре Валентина поняла, что, как и вокруг Голоса, вокруг Демосфена вырос приличный клубок мифов. Люди считали, что Демосфен не может быть одним человеком, а каждая из его книг написана самостоятельно работавшим ученым, который потом опубликовал ее под знаменитым псевдонимом. Компьютер отдал его работу на суд некоего таинственного комитета, состоящего из самых серьезных историков эпохи, а уж комитет решал, достойна ли книга славного имени. И то, что никто и никогда не встречал членов этого комитета, никого не волновало. Сотни и тысячи работ люди подписывали именем Демосфен, компьютер автоматически отвергал все, что не было написано настоящим Демосфеном, и тем не менее всюду царило убеждение, что такого человека, как Валентина, просто не может быть. Ведь Демосфен начинал как оратор в компьютерных сетях еще в те времена, когда Земля воевала с жукерами, три тысячи лет назад. Ну разве человек может прожить столько?

«И это правда, — думала Валентина. — Не может. Я теперь совсем другая, от книги к книге я меняюсь. Я пишу историю миров, и каждый мир дает мне и берет из меня. А этот изменил меня больше всех».

Ее раздражала извилистость и догматичность лютеранской мысли, особенно эти кальвинисты, считающие, что знают ответ на вопрос, прежде чем вопрос вообще задан. Из этого раздражения родилась идея увезти свою группу аспирантов прочь от Рейкьявика, в море, на какой-нибудь из Летних островов (цепочка скал тянулась вдоль экватора), куда весной приходила на нерест скрика и где бесились от радости размножения стада халькигов.

Валентине хотелось разорвать цепи привычного, избавить ребят от догматизма и интеллектуального гниения, которые в той или иной мере присущи любому университету. Они не возьмут с собой припасов, а есть будут дикий хапрегин, которого там полным-полно в долинах и ущельях, и халькигов, если у аспирантов хватит ума и отваги убить хоть одного. Когда утоление голода зависит от собственных усилий, отношение к истории почему-то меняется, люди начинают понимать, что важно, а что нет.

Университетские власти поворчали, но дали разрешение, она на свои деньги наняла одну из лодок Джакта — тот только что стал главой одной из скриколовецких семей. Джакт был воплощением извечного моряцкого презрения к ученым, в лицо называл их скраддаре, а уж за спиной… Он заявил Валентине, что через неделю ему придется возвращаться с лова и спасать умирающих от голода студентов. Вышло наоборот. Профессор и ее парии, как они себя окрестили, замечательно провели время, построили что-то вроде деревни и пережили удивительный взлет разнообразнейших мыслей, довольно серьезно отразившийся но возвращении на содержании университетских изданий, особенно исторических.

Во-первых, Валентину атаковали сотни желающих поехать с ней на два оставшихся летних сондринга, а мест в лодке, между прочим, всего двадцать. Но куда важнее было то, что произошло с Джактом. Нельзя сказать, чтобы он получил хорошее образование, зато замечательно знал Трондхейм. Он мог без лопни пройти половину экваториального моря, знал маршруты айсбергов и нутром чуял, где в ледовом ноле трещина, всегда угадывал, где соберется на танец скрика, умело располагал людей и заставал добычу врасплох. Зато его самого врасплох не могла застать даже погода, и Валентина сделала вывод, что нет и мире неожиданности, к которой Джакт не был бы готов.

Кроме, разве что, ее самой. Когда лютеранский пастор — не кальвинист — обвенчал их, они оба были скорее удивлены, чем счастливы. То есть нет, они были счастливы. Впервые с тех пор, как она оставила Землю, Валентина чувствовала себя дома и в мире со всем. Вот почему ребенок рос внутри ее. Ее дорога окончена. И она была благодарна Эндеру за то, что он понял, за то, что без слов, без споров согласился считать Трондхейм конечным пунктом их трехтысячелетней одиссеи, финалом карьеры Демосфена. Она нашла способ укорениться во льдах этого мира и теперь пьет его соки, то, что не могли ей дать другие планеты.

Ребенок шевельнулся, прервав ее размышления. Валентина оглянулась, увидела, что вдоль причала к ней идет Эндер со старой сумкой на плече, и сразу же поняла, зачем он взял ее: он хочет поехать с ней на сондринг. Она не знала, рада или нет. Эндер будет вести себя спокойно и ненавязчиво, но он не может скрыть своего блистательного понимания человеческой природы. Посредственности не обратят на него внимания, но лучшие, те, кого она хотела заставить рождать собственные мысли, неизбежно пойдут за этим мощным подледным потоком, будут улавливать намеки, сделанные Эндером. Результат получится впечатляющий, тут сомнений нет (в конце концов, она сама не раз обращалась к его помощи), но это будут мысли Эндера, а не самих студентов. Это как раз то, чего она хотела избежать, когда придумала сондринг.

Но она не откажет ему, когда он попросит. Если по правде, она счастлива, что он захотел поехать. Конечно, она любит Джакта, но как же недостает ей той постоянной близости, что царила между ней и Эндером до того, как она вышла замуж. Пройдут годы, прежде чем между ней и Джактом установится подобная близость. Джакт тоже знал это и мучился: муж не должен оспаривать с шурином любовь своей жены.

— Привет, Вэл, — сказал Эндер.

— Привет, Эндер. — Они одни на пристани, их никто не слышит, можно назвать его привычным, детским именем; и какое ей дело до того, что для всего остального человечества это имя давно стало символом зла?

— А что ты будешь делать, если твой кролик решит выпрыгнуть из норки во время сондринга?

Она улыбнулась:

— Папа завернет кролика в шкуру скрики, я стану петь глупые песни северян, а у студентов появится много свежих мыслей о влиянии материнства и младенчества на ход мировой истории.

Какую-то минуту они смеялись вместе, и вдруг Валентина поняла (она не знала, откуда пришло это убеждение), что Эндер вовсе не собирается ехать с ней, что он сложил свою сумку, потому что покидает Трондхейм. Он не хочет брать ее с собой. Ее, Валентину. Слезы навернулись на глаза, внутри стало странно пусто. Он протянул руки и обнял ее, как прежде, как всегда, но теперь мешал живот, и объятия получились неловкими и неуверенными.

— Я думала, ты останешься, — прошептала она. — Ты отказывался, ты говорил «нет» на все приглашения.

— Сегодня пришло такое, что я не смог отказать.

— Я могу родить ребенка на сондринге, но не на пути в другой мир.

Как она и догадывалась, Эндер и не думал звать ее.

— Девочка будет ослепительной блондинкой, — улыбнулся Эндер. — Она, пожалуй, не приживется на Лузитании. Там все — потомки бразильцев, черные, как тараканы.