Наледь - Алла Дымовская Страница 20

Смущенно извинившись — а извинение его приняли благосклонно и поняли неправильно, — Яромир отчаянно стал продираться сквозь толпу к дальней стене, где в укромной нише заметил спасительные буквы «М» и «Ж».

Оправившись и заметно протрезвев, вскоре инженер бочком вернулся в танцевальную залу, на всякий случай спрятался за крайнюю колонну, дабы оглядеться и понять, что здесь к чему. Публика оказалась отчасти ему знакомой. На самодельной квадратной площадке, укравшей место гардероба, играл квартет.

При барабанах и литаврах трудилась бабка Матрена, мелькали в разогретом воздухе ее полные обнаженные руки, пенилось оборками бальное платье: не черные кружева, но персикового цвета юбка из органди, а под ней другая, крахмальная жесткая пачка. Голову бабки украшал венок с расписными лентами, словно бы то была не чайная распорядительница Матрена, а девушка-белоруска, колдующая на лугу в ночь летнего солнцестояния.

Рядом, у допотопного микрофона на ножке, распинался давешний завклубом Лубянков, разевал широко рот, являя публике золотые коронки, старательно выводил «а почему, почему был светофор зеленый» и тщился следовать нотному тексту, но все равно фальшивил безбожно. У ног Большого Крыса лежал сменный аккордеон, дожидался своего часа.

Третьего исполнителя, сутулого и смурного паренька, с гитарой-бас наперевес, Яромир видел впервые. Инженера впечатлила его дикорастущая «кавказская» щетина и рыжие, огненные глаза, сверкавшие прокурорским недобрым блеском. Парень дергал струны с таким беспощадным остервенением, будто и не играл, а пытался, с прицельными намерениями, расстрелять звуками пляшущую публику. Четвертый музыкант, с начищенным до лунного сияния саксофоном на муаровой ленте, был опознан инженером после легкого минутного колебания. Костик-Корчмарь, вот это кто! Сомнений у Яромира не осталось, когда в его сторону обратились ясные синие очи и вроде бы бармен из «Любушки» ему таинственно подмигнул.

Плясал, наверное, весь город Дорог. По крайней мере, взрослое его население. Тысячи три народу, подумал про себя инженер, удивляясь попутно, каким образом разместилась в вестибюле такая куча мала? Он уже захотел вернуться, окунуться с головой в общее веселье. Мочевой пузырь его не беспокоил более, а если возникнет вдруг определенное желание, на этот случай Яромир углядел боковую дверь и над ней временную надпись, по куску желтоватой бумаги зеленым фломастером, «Буфетная», во-о как! Чинно, благородно. За дверью то и дело скрывались люди, парочками и поодиночке, последние, чьи-то посланцы, выходили с бутылкой и стопкой одноразовых стаканов, парочки задерживались дольше и появлялись с пустыми руками, зато нетвердо стоящие на ногах.

Он сделал было шаг, наполовину показавшись из-за колонны, как нежданно и чудесно обратился вмиг в ископаемую окаменелость… Нет, неверное это выражение. Без вздоха утонул он в летучих эфирах, да еще сверху инженера будто пришибли паровым молотом, что и ноги нельзя было оторвать от гранитной полированной плитки пола. Он не удивился, если бы обнаружил себя по колено ушедшим в землю и неподвижным навеки. У музыкальной платформы появилась женщина.

Скорее девушка, но совсем не желторотая юница, она напоминала невесту декабриста, пережившую страдания, однако не утратившую надежды соединиться с любимым. Девушка шла сквозь беснующуюся в попсовом угаре человеческую гущу, хотя «шла» тоже неправильное здесь слово. Плыла, или даже проплывала, не задевая и не соединяясь с окружающей реальностью, разрезала ее, словно парижский мастер кроил тяжелую парчу на искусные элементы затейливого наряда.

Песня о безответном светофоре отзвучала, девушка поднялась на импровизированную сцену. Завклубом Лубянков посторонился, освобождая место у микрофона, смурной басист отложил гитару, гости, до отказа заполнившие вестибюль, замерли в благоговейном молчании. Яромир, пока неспособный к передвижению, уловил все же веяния невидимых энергий, превративших его тело в единый обнаженный нерв, готовый воспринять в себя происходящее целиком, пусть на грани боли и добровольного самосожжения.

Девушка заговорила. Именно заговорила, не запела. Инженер, объятый ее голосом, как хладным пламенем, не сразу понял рассудком, что то были стихи. Строфы парили над залой, над обращенными вверх лицами, над парафиновым светом и даже над жертвенной тишиной. Не желали растворяться и нисходить, обращая самое воздух в нематериальные, волнующие звуки, и будто бы нечем стало дышать. Торный путь, по которому не случится пройти. «…известить… что не дошло до адресата, письмо… что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…» Константин Симонов. Сказал сам себе Яромир и, совершив сей обыденный акт узнавания, вернулся на землю.

Когда музыка загремела вновь, он сумел окончательно справиться с неожиданной, парализующей слабостью, ему необходимо было… поговорить… познакомиться… дотронуться… С неопределенной целью инженер бросился догонять уходящую девушку.

Впрочем, далеко она не ушла. Пока Яромир бочком, по стеночке протискивался мимо завлекавшей его на все лады танцевальной карусели — нет, извините; ах, простите, в другой раз; кадриль за вами, непременно, непременно, — девушка стояла тихонько возле деревянного, чужеродного помоста сцены, словно ждала. Яромир некстати споткнулся, но в следующий миг уже оказался рядом с нею.

— Добрый вечер. — Он поздоровался совсем негромко, непонятно на какое чудо рассчитывая, доморощенный оркестр грохотал так, что с морщинистого, давно не крашенного потолка отлетала штукатурка. Но все равно представился: — Яромир.

Однако, к несказанному удивлению, его услышали.

— Майя, — так же коротко ответила девушка.

Звук ее голоса он услышал тоже.

— Пойдемте танцевать, — предложил Яромир, задыхаясь от собственной наглости. Квартет по счастью грянул унылую и мотающую кишки, зато медленную и долгую «единственную мою».

— Пойдемте, — согласилась Майя, не выказав ни радости, ни удивления, ни легкой горделивой строгости. Но не пошла, а вновь будто полетела, поплыла по воздуху.

Красивое платье. Невольно отметил инженер, уже когда вступили в круг и он смущенно обнял Майю за талию, на «пионерском расстоянии», его и без того прошиб озноб. А платье и в самом деле было удивительным. Белое и не белое, скорее никакого цвета, но впитавшее в себя и вечерний отсвет люстр, и переливы огоньков, бегущих над эстрадой, и даже блеск его собственных, черных, как агат, глаз, сейчас сияющих от возбуждения. Не хмельного, настоящего. Он не смог бы описать в этот миг лицо Майи, если бы его спросили вдруг, лишь одно слово «прекрасное», и еще, быть может, «нежное»; тем более все это не имело ровно никакого значения… Он танцевал с девушкой. С девушкой своей мечты.

Внезапно по залу пролетел наполненный резкими звуками вихрь, и сразу следом ропот возмущенного негодования. Потом раздался усиленный микрофоном выкрик «Доколе!», поддержанный разом во всех концах вестибюля, будто ответило многоголосое эхо. Очарование танца было нарушено. Инженер, яростно прикусив губу, огляделся в поисках виновника безобразия.

Виновников он сразу же обнаружил целую тучу. На лепных карнизах, на угрожающе закачавшихся люстрах, на прическах дам, на шевелюрах кавалеров. По зале, бесстыдно скалясь и демонстрируя нарочно голые зады, бестолково металась стая белых обезьян.