Резидент галактики - Леонид Моргун Страница 2

– Вы работаете под нашим постоянным контролем, – прибавил Уирк. – Каждое ваше движение, каждая ваша мысль будет нам известна. В случае опасности мы придем к вам на помощь. Итак, прощайте, время передачи подходит к концу. Возможно, вам будет трудно, но со временем вы будете щедро вознаграждены.

– Лично мне ничего не нужно.

– Я имею в виду не лично вас.

* * *

Все кончилось так же внезапно, как и началось. В какое-то мгновение происшедшее показалось ему невероятным, фантастическим сном, плодом горячечного воображения, ночным кошмаром, безумием, бредом.

В комнате было неуютно. В ней по-прежнему царил давящий полумрак. И сырость. Уже десять лет, с тех пор, как они с матерью получили эту однокомнатную секцию, к стенам и потолкам жилища не прикасалась рука, вооруженная шпателем и кистью.

Мать, не вынеся хлопот и треволнений, связанных с получением ордера и переездом, вскоре слегла и, проболев около года, скончалась, так и не встав с постели. Он же был до такой степени потрясен случившимся, что даже и не думал ничего менять после нее. Год за годом, день за днем, в половине шестого вечера он приходил в эту комнату, переодевался, садился в кресло… Как будто ждал чего-то.

И думал, думал о чем-то. Человек, заглянувший в его мысли, был бы потрясен открывшейся картиной, настолько бессмысленной и странной показалась бы она. И сознание его, и подсознание были заполнены невообразимой мешаниной цифр. Они выстраивались стройными колоннами, образовывали замысловатые фигуры, а порой попросту разбегались взаимодействуя друг с другом на разных уровнях. Задачи задавались сами собой и так же просто разрушались. В них математически отражался весь окружающий его мир. Сам себе человек казался жалкой единицей с крохотным, придавленным носиком. Рядом с нею довлел неодолимый минус, уносящий цифру в безысходную бесконечность, где эта единица никому и ничему не могла помешать. Этой бесконечностью была для него большая пустая комната, в которую он ежевечерне проваливался, как в громадную зияющую пропасть, с тем, чтобы утром вновь начать свои похождения в мире больших и малых величин. Соседи по дому, с которыми он мало общался, виделись ему длинным унылым рядом порядковых чисел. Скажем, подруга его матери, сердобольная дворничиха тетя Клава, походила на большую, добродушную, округлую восьмерку. Вечно пьяный Мишка с третьего этажа, который как-то починил ему кран и с тех пор регулярно являвшийся стрелять рубли до получки, которая у него никогда не наступала, был острой и колючей четверкой. Шумные и крикливые дети соседей по площадке казались человеку взбалмошными, куда-то быстро катящимися тройками. На работе его начальница казалась ему степенной, неторопливой гусыней-двойкой. Директор завода, на котором работал этот человек, был в его представлении ничем иным, как здоровенным и жирным нулем, державшимся за крепко стоящую впереди единицу и потому превратившимся в десятку. Девочки из отдела казались человеку веселыми, резво порхающими пятерками с различными дробными добавлениями. Цифры прибавлялись друг к другу и убавлялись, сочетались в числа разных степеней влияния друг на друга и разрушались. Минус единица была их покорным рабом, прибавляя и отнимая угодные сильным мира сего величины и расставляя их по различным полочкам, где они служили каждая своему назначению. Этим она, единица, занималась на работе, ежедневно, от восьми до пяти часов. Вечером же ее излюбленным занятием было математически моделировать окружающий мир и лукаво высчитывать, что произошло бы, если бы она (минус единица) принялась бы активно действовать, умножаясь и делясь на окружающие числа.

Это было забавное зрелище! Бесконечно большие, невероятно значимые числа становились микроскопически ничтожными и потому ненужными, они пренебрежительно отбрасывались в остатке. Десятки улетали в глухую бесконечность и пропадали во мгле. Отрицательные же величины, с которыми встречалась минус единица, под ее влиянием становились положительными и сверкали целомудренной целостностью. Да и сама единица, столкнувшись с суровым минусом, превращалась в прекрасную и могучую цифру Один, которая, умножаясь и делясь, никому не вредила, а лишь прибавляла числам значимость или убавляла спесь. Занятная это была игра и обычным людям недоступная.

В школе мой герой был отличником. Типичным очкастым заморышем, каких классные дамы ставят в пример нерадивым однокашникам. Но учился он через силу, не желая расстраивать нежно любимую мать плохими оценками. В возрасте десяти с половиной лет он, спасаясь от соседского мальчишки, гнавшегося за ним с портфелем («Бей четырехглазого!..» – радостно вопил он, и этот вопль долго еще трепетной болью отзывался в сердце жертвы), попал под машину. Череп треснул. Мало кто из врачей поручился бы, что он проживет более одного-двух дней. Но нашелся в больнице человек с проницательными стальными глазами и холодными белыми руками, который произвел трепанацию, срастил раздробленные участки мозговой ткани – и мальчик ожил. Но стал совершенно другим. Исчезла в нем прежняя бойкость и смешливость, пропал веселый и задорный блеск черных, крупных глаз. Взгляд его потух и обратился внутрь себя. Он стал блестяще решать математические задачи, сразу выдавая ответы, не утруждая себя последовательным выписыванием формул. Ему прочили научное будущее, но увы! Творческая инициативная жилка напрочь утратилась. Он был прирожденным исполнителем.

Выполняя желание матери, он поступил в институт и так же примерно учился еще пять лет, закончив курс с красным дипломом. Мать не могла на него нарадоваться. Еще бы: каждая женщина могла бы только позавидовать ей, имеющей такого сына, спокойного, скромного, умного, грамотного, образованного, не пьющего и не курящего, не бабника какого-нибудь, а приличного молодого человека… Потом не столь уж и молодого. Потом и вовсе немолодого… Неизвестно, каким хотела видеть своего сына эта маленькая, некрасивая женщина, безропотная и слабовольная, всю жизнь проработавшая лаборанткой в исследовательском институте; как и от кого она на сороковом году жизни решилась понести и родить его. Будьте уверены, не такой она мечтала видеть свою жизнь и своего сына в годы суровой, полуголодной юности. Невесты, которых она в одно время начала было приглашать, не волновали нашего героя, да и он их, прямо скажем, пугал. Таким образом он на тридцать девятом году жизни заживо похоронил себя на восьмом этаже в изолированном склепе с совмещенным санузлом и смердящим мусоропроводом у самой двери.

Если не принимать во внимание грохота рок-музыки, доносящегося с девятого этажа, вечных скандалов за стеной слева, рева младенцев за стеной справа и звуков нескончаемого ремонта на седьмом этаже, можно было бы сказать, что в комнате этой царила относительная тишина. Молчали стареющие ходики в виде кошачьей морды с бегающими глазами, остановленные в скорбный час материнской кончины. Тихо, очень деликатно поскрипывал шкаф, в стародавние времена прозванный «славянским», угрюм и недвижим был его одногодок-стол. Порою чуть потрескивали обои, и то одна, то другая полосы отваливались и падали на пол. Тогда человек со вздохом вставал и принимался лепить их на стены силикатным клеем.

– Хозяин…

Он вздрогнул. Голос этот родился в нем самом и прозвучал в мозгу тихо и отчетливо.