Фавн на берегу Томи - Станислав Буркин Страница 2

«Пулькато выпала!» — ехидно мелькнуло у него в голове.

— Ой! Господи, прости! Ай! — вопил он, пытаясь на бегу сбить пламя, барабаня себя по дымящейся груди.

Пробившись через прибрежные заросли, тело учителя грузно плюхнулось в бурный ледяной Сан.

Ночь была удивительно ясная, теплая, доносились свистки паровоза и, смягченный расстоянием, грохот поезда, перелетавшего речку по невидимому мосту. Несмотря на поезд, вопли услыхал припозднившийся крестьянин и, остановив коня, спрыгнул с телеги.

Плохая молва ходила в округе об этой лужайке. В народе сказывали, будто ведьмы слетаются на нее и устраивают свальный грех с нечистой силой.

— Хэй! Хто там шумит? — испуганным басом выкрикнул крестьянин, взведя к небу выпученные очи и прислушиваясь к звукам невидимого шабаша.

— Помогите! — жалобно донеслось из кустов.

Крестьянин бросился на подмогу дьявольской жертве, но, не обнаружив нечисти, принялся извлекать из зарослей мокрого горожанина с пятном обугленной ткани на груди.

— Куда вас, пан, прикажете доставить? — поинтересовался себе на беду добрый человек, укладывая обмякшего учителя на телегу.

— В Сибирь! — рявкнул на него спасенный.

— Не могу, вельможный пан, ейбогу, не могу, — испуганно простонал крестьянин. — Я человек подневольный…

— В Сибирь, стерва! — бессильно огрызнулся Бакчаров.

— Да ну вас, пан, к чертям собачьим, — пробормотал крестьянин со вздохом, — в пьяном бреду вы никак. Ноо! Поехалы, — дернул он поводья.

— Такто! — победно подал голос Бакчаров под скрип телеги и хрипло запел «Марсельезу».

На следующий день в Люблине он рыдал, уткнувшись в пышную грудь хозяйки винного погребка, искренне старавшейся утешить образованного русского бедолагу.

— Ну полно, полно, мальчик мой, она тебя недостойна, — ласково укоряла она, запуская пальцы в его жирные волосы, — в наших краях таких, как она, пруд пруди. Завтра же поезжай в горы и погляди, сколько у нас на весях девок на выданье. Выбирай любую — и до самого Петербурга.

— Нельзя мне в Петербург, матушка, — скулящим тенором прохныкал Дмитрий Борисович, — и в Москву мне въезжать не положено.

— Да ты жид никак?! — в ужасе отпрянула женщина.

Молодой учитель, не в силах молвить, состроив постную мину, помотал головой, сглотнул ком, застрявший в горле, и возразил:

— Православный я, матушка, — и в доказательство вытащил крест изза ворота.

— А что же это тебе тогда в столицу въезжать воспрещается? — немного успокоившись, но все еще с недоверием спросила хозяйка. — Никак беглый ты каторжник?!

— Господь с вами, — крестообразно отмахнулся учитель. — Никакой я не каторжник. Трагедия моей жизни куда прозаичнее, — горько покивал он, потупясь. — Я одному весьма и весьма знатному вельможе столичному сыном прихожусь…

— Да вы никак граф, батенька! — резко перебила его изумленная женщина.

— …незаконнорожденным, — договорил учитель и повесил голову.

— Ах, горето какое, — прикрыла рот рукой женщина.

— Но я не стану на Бога грешить, — не поднимая головы, продолжил печаловаться Дмитрий Борисович, — мне повезло в жизни несказанно. Тая грех свой, папенька мой не отрекся от мене еси…

— Чтото ты на славянский сползаешь, — насторожилась женщина, — никак в монастырь метите?

— К иноческому житию, то бишь к жизни монашеской, я не пригодный, — тут же отрезал Дмитрий Борисович. — Жизнь моя полна похотей, не удержать которые ни стенам каменным, ни решеткам келейным.

— Постойпостой, ты чтото упоминал про своего благоверного папеньку! — вернула в прежнее русло исповедь учителя любопытная женщина.

— Папенька мой — сволочь и негодяй, прости господи, — монотонно заявил Дмитрий Борисович, — зачал меня в чулане посредством англоговорящей гувернантки, моей бедной маменьки. Когда же факт сей стал нагляден и неустраним, папенька мой, будучи человеком благочестивым, поспешил от нас избавиться. Открыл счет в Казанском банке на имя моей матушки и содержал нас до моего совершеннолетия с одним лишь условием, — воздел учитель указательный палец и помахал им из стороны в сторону, — никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границ столичных. Ни московских, ни петербургских.

Пробудившись в сенях на пахучем и влажном сене, Бакчаров увидел перед собой коровью морду. Она в упор с туповатым удивлением рассматривала его большими печальными глазами и жевала. Учитель сморщился, отвернулся от животного и застонал от осознания того, что не смог вчера застрелиться.

— Проклятье! — выругался он, сбрасывая с себя клочки сена. — В Сибирь! Ейбогу, в Сибирь! Сегодня же подаю прошение о переводе. — Говоря это, Бакчаров знал, что в такой жуткой просьбе в Петербурге ему не откажут.

В детстве он грезил над зияющей белыми пятнами картой Сибири, мечтал просвещать девственные народы в отдаленной таежной глубинке. Рассказывать детям о вращении планет, юным барышням — о таинственном строении тел мужеского пола. Но, увы, по окончании Казанского университета исполнению его мечты суждено было сильно отсрочиться. Он был направлен на скучнейшую службу учителем в русскоязычную школу при имперском представительстве в Люблине.

Тем летом отверженному Дмитрию Бакчарову шел двадцать восьмой год, и по министерскому обычаю он уже имел право подать прошение о переводе на другую службу.

Был он красив. Правда, немного робок, худ и долговяз. Светлые волосы он усердно зачесывал назад, но как он их ни прилизывал, часть из них сосульками дыбилась на затылке. Речь его была витиевата и крайне учтива, говорил тихо, всегда стараясь подойти ближе, и единственным недостатком его речи можно назвать то, что Дмитрий Борисович был неприятно шепелеват.

Ответ на его прошение пришел на удивление скоро. Всего через два месяца после обращения в Министерство народного просвещения Дмитрий Борисович получил назначение на должность учителя в женскую гимназию, как он и требовал, в крупный сибирский город Томск.

И вот с целью раз и навсегда покинуть щегольскую, как лаковые туфли, но изрядно потрепанную Европу, в семь часов вечера 23 сентября 1888 года, с коричневым глянцевым глобусом под мышкой и единственным чемоданом в руке, он прибыл на вокзал ВаршаваЦентральная и, протолкавшись через толпу провожающих, погрузился в поезд.

Располагаясь в купе, учитель сел возле окна и услышал проникнутый уважением голос.

— Простите, но вы сели на мой пакет!

Дмитрий Борисович подскочил как ошпаренный, приложил руку к груди и открыл рот для того, чтобы рассыпаться в извинениях.

— Нетнет, ничего страшного, — перекладывая сверток на багажную полку купе экспресса, смиренно перебил его очень прилично одетый попутчик. Бакчаров еще разок украдкой посмотрел на сухощавого пожилого человека с дорогой тросточкой и подумал: «Цыган или, может быть, даже грек».