Космонавт из Богемии - Ярослав Калфарж Страница 2

Разные государства наперебой предлагали проекты, как захватить частицы загадочной Чопры и изучить эти микроскопические обломки чужих миров на предмет химического состава и присутствия жизни. К Чопре послали четыре автоматических шаттла, чтобы исследовать облако и привезти образцы на Землю, но все вернулись пустыми, словно туманность была миражом, коллективной галлюцинацией миллиардов землян.

Следующий шаг был неизбежен. Эту задачу нельзя доверить машинам. Германия отправила к туманности шаттл с дистанционным управлением и шимпанзе Грегором, дабы убедиться, что человек способен выжить внутри Чопры достаточно долгое время, собрать и проанализировать образцы.

Грегор вернулся в лабораторную клетку целым и невредимым, и тут облако изменилось – оно начало пожирать само себя, внешние слои растворялись и исчезали внутри более плотного ядра. Одни заговорили об антиматерии, а другие приписывали туманности свойства органической материи. В прессе обсуждали версии, какому из мировых правительств достанет смелости отправить людей в четырехмесячное путешествие с Земли к облаку космической пыли, состоящему из неизвестных и потенциально смертоносных частиц. Ходили слухи, и ничего кроме слухов, об американцах, русских, китайцах и даже немцах – те заявили о серьезности своих намерений, когда предложили в жертву Грегора.

Но в конце концов всех огорошила страна с десятью миллионами жителей – моя страна, земля Богемии, Моравии и Силезии. Чехи полетят к Чопре и разгадают ее загадки. А я буду их героем, который вернется домой под фанфары научной славы. На следующий день во всех газетах напечатали слова поэта, надравшегося абсента: «Мы возлагаем на «Яна Гуса 1» наши надежды на суверенитет и процветание, потому что теперь мы вступили в клуб исследователей вселенной. Мы не смотрим в прошлое, когда на нашу землю претендовали другие, а наш язык чуть не исчез; когда Европа закрывала глаза и уши на то, что ее сердце украли и терзают. Сквозь вакуум полетят не только наша наука и технологии, но и наш гуманизм в виде Якуба Прохазки, первого богемского космонавта, который понесет душу Чешской Республики к звездам. Сегодня мы окончательно можем назвать себя суверенными».

Пока я готовился к полету, мой быт стал общественным достоянием. Улицу перед домом, где жили мы с Ленкой, усеяли фургоны прессы; вечно что-то жующие журналисты; фотографы, ставящие локти на капоты машин как снайперы; беспризорные дети, жаждущие получить автограф, и обычные зеваки. Полиции пришлось выставить ограждения и перенаправить транспортные потоки. Я забыл о прогулках в одиночестве и тихих размышлениях, какое яблоко выбрать на рынке. Я привык, что за мной повсюду следует толпа – ради безопасности (меня уже завалили письмами от психически неуравновешенных поклонников и влюбленных женщин) и помощи – донести продукты из магазина, поправить выбившийся из прически волосок, поболтать. Вскоре я уже мечтал поскорей покинуть Землю и снова насладиться простой роскошью одиночества. Тишиной.

А теперь тишина стала очередным нежеланным шумом. Я открыл ящик с провизией и куснул вафлю «Татранки». Слишком сухая, немного затхлая, ничего похожего на знакомый с детства вкус. Мне следовало находиться в другом месте, в уюте понятных времен, в той жизни, которая привела меня на борт «Яна Гуса 1». Жизнь стремительно бежит вперед, но мы никогда не прекращаем поиски начала, Большого взрыва, который установил наш неизменный курс. Я выключил монитор, передающий, как радуются мои сограждане, и закрыл глаза. Где-то в глубине времени и воспоминаний тикали часы. Тик-так, тик-так.

Мой Большой взрыв случается зимой 1989 года в деревне Стршеда. Неубранная палая листва с липы превратилась в бурое месиво на увядшей траве. Утром в день Забоя я сижу в пропахшей яблоками бабушкиной гостиной и рисую в блокноте хрюшку Лауду. Дедушка точит свой нож об овальный оселок, время от времени прерываясь, чтобы откусить бутерброд с салом. Насвистывая в такт тикающим часам, бабушка поливает цветы – все подоконники заставлены горшками с чем-то зеленым, красным и фиолетовым. Под часами висит черно-белая фотография моего отца-школьника, он широко и открыто улыбается – я никогда не видел у него такой улыбки, когда он стал взрослым. Наш толстый кокер-спаниель Шима спит рядом со мной, его горячее и ободряющее дыхание обдает мою ногу.

Неторопливый и молчаливый мир маленькой деревушки до Бархатной революции. Мир, в котором мои родители еще живы. В ближайшем будущем меня ждут свежий гуляш, холодец с хреном домашнего приготовления и капитализм. Дедушка запрещает нам включать радио. День Забоя – это его день. Утром и вечером он любовно откармливает хрюшку Лауду смесью картошки, воды и пшеничной крупы, чешет ее за ушком и с широкой улыбкой ощупывает толстые бока. Лауда так разжирела, что ее разорвет, если сегодня же ее не зарезать, так он говорит. Политика подождет.

Эта гостиная и тепло от камина, ритмы песен, нож, собака, карандаш, урчание в животе… Наверное, где-то именно здесь происходит внезапный всплеск энергии, определивший мое предназначение – стать космонавтом.

Мои родители приезжают из Праги в два часа дня. Они припозднились, потому что отец остановился на ромашковом поле, чтобы нарвать маме цветов. Даже в старой синей кофте и отцовских трениках мама напоминает одну из рыжеволосых актрис с молочно-белой кожей, которые поют по телевизору бодрые молодежные песни, подкрепленные исключительной женственностью и яростной преданностью партии. Отцовские усы слишком длинные, потому что теперь он больше не бреется на работу. Он худой, а веки припухли из-за сливовицы, которую он пьет на ночь.

Собирается больше сорока соседей и деревенский мясник, который помогает дедушке зарезать свинью. Отец старается не смотреть в лицо соседям, не знакомым с родом его занятий. Если они узнают, что он коллаборационист, сотрудничал с тайной полицией, то отвернутся от дедушки с бабушкой и будут плевать в нашу сторону. Не в открытую, но страх и недоверие к режиму порождают молчаливую враждебность. Революция восстает против всего, за что выступает отец. Соседи тревожатся, но жаждут перемен, а отец курит, выдыхая дым бледными губами, и знает, что из-за этих перемен он окажется на стороне проигравших.

Двор длинный и узкий, с одной стороны стоит дом дедушки и бабушки, а с другой возвышается стена соседской сапожной мастерской. В любой другой день он был бы усеян окурками и бабушкиными садовыми инструментами, но в день Забоя утоптанную почву и клочки травы как следует подмели. Сад и свинарник отделяются от двора высоким забором, образующим арену, Колизей для последнего танца дедушки с Лаудой. Мы собираемся во дворе кружком у ворот загона. В пять часов дедушка выпускает Лауду из свинарника и хлопает ее по заду. Свинья мчится по двору, возбужденно обнюхивая наши ноги, и гонится за кошкой, а дедушка заряжает кремневый пистолет порохом и свинцовой пулей.

Похлопав уставшую Лауду по рылу, я прощаюсь с ней, дедушка подтаскивает ее в центр круга и укладывает на бок, пнув ботинком. Затем приставляет пистолет к ее уху, и пуля с треском входит в кожу, плоть и череп. Когда дедушка перерезает свинье горло и подставляет ведро для крови на суп и колбасу, ноги Лауды еще дергаются. В нескольких шагах от него мясник и деревенские мужики сооружают треногу с крюком и выливают кипящую воду в большой чан. Отец хмурится и закуривает сигарету. Он никогда не любил забивать животных. Говорит, что это варварство – убивать животных, которые только начали жить на земле. Люди – просто скоты. Мама тут же ответила бы, что не нужно вбивать мне в голову все эти глупости, к тому же он ведь не вегетарианец?