Зима 1237 - Даниил Калинин Страница 18

Легонько вздохнув, я в очередной раз погладил шею скакуна – Буян как раз топнул копытом и негромко всхрапнул, намекая, что неплохо было бы уже и отправиться в дорогу! А то застоялись, заждались мы неизвестно чего… Тем самым верный жеребец в очередной раз доказал, что лошадям передается настроение их наездников, ведь я и сам внутри сгораю от нетерпения и одновременно от волнения перед встречей с Коловратом! Скоро ведь уже должен появиться…

Сон о последней битве Евпатия, прославившей его в веках, был даже более ярким и реалистичным, чем предыдущие. Проснулся я весь в поту, тяжело и хрипло дыша. Причем после пробуждения какое-то время не мог понять, где я нахожусь и что со мной происходит. В первые мгновения даже показалось, что я дома, у себя, в своей постели… А пришедшее некоторое время спустя осознание того, что моя бренная тушка пребывает в стогу сена в начале XIII века во времена, можно сказать, еще былинной Руси, заставило меня тихо взвыть от отчаяния!

Впрочем, в себя пришел я относительно быстро, обретя вскоре способность трезво мыслить и верно оценивать ситуацию. После чего принялся скрупулезно повторять в памяти отдельные фрагменты сна, стараясь запечатлеть в сознании и обмозговать каждый конкретный эпизод боя… И рассвет я встретил уже с легкой улыбкой на губах, с полным пониманием того, что именно я скажу боярину и каков точный план действий!

Дождавшись первых лучей солнца, я с некоторым смятением вошел в дом. Так или иначе, но мама Егора должна была увидеть сына, хотя бы в последний раз, несмотря на все мое нежелании участвовать в чужих для меня семейных сценах. Чужих буквально… Но если вечером мне не хватило мужества и воли пересилить себя, то после ночных дум появилось стойкое ощущение того, что сегодня у меня наверняка все получится! И предчувствия меня не подвели.

Во-первых, мама уже не спала, а готовила мне еду. Причем пшенная каша со свининой у нее получилась невероятно наваристой, с густым мясным привкусом, от одной ложки которой у меня тут же обильно потекли слюни и заметно поднялось настроение! А свежезаваренный, горячий, но не обжигающий сбитень просто поразил насыщенным медово-ягодно-травяным вкусом…

С нетерпением приступив к предложенной трапезе и осторожно присмотревшись к Велене (так зовут маму моего предка), я с неожиданной для себя грустью отметил, что немолодая уже на вид женщина (она первенец у своих родителей, в то время как Кречет был последним) выглядит заметно старше своих сорока пяти лет, я бы сказал даже, что значительно старше пятидесяти. Сероглазая, с заметной сединой в волосах и с уже испещренным многочисленными морщинами удивительно добрым лицом, она рано состарилась из-за выпавших на ее долю потерь и тяжелого физического труда – попробуй-ка вести крестьянское хозяйство в одиночку! На мгновение мне стало ее просто по-человечески жаль…

Зато, во-вторых, Велена оказалась немногословна и нетребовательна, за что я был отдельно ей очень благодарен, внутренне приготовившись к череде расспросов, причитаний и увещеваний. Но маме оказалось достаточно посидеть напротив, подперев щеку рукой, и с довольной, нежной и одновременно с тем немного грустной улыбкой наблюдать, как быстро и с удовольствием я поглощаю завтрак – обжигаясь, дуя на варево и даже иногда чавкая! Это было и смешно, и мило, и немного неловко… Причем какой-то частью себя я действительно стал воспринимать совершенно незнакомую мне женщину своей мамой. Видать, не вся личность Егора покинула его тело…

Вот сборы, правда, проходили уже в тягостном молчании, и улыбка на лице Велены таяла с каждым мгновением, пока я облачался в броню (перед Коловратом стоило появиться при полном параде!), пока седлал Буяна, пока собирал переметные сумки да цеплял к седлу бурдюк со свежей колодезной водой… Впрочем, торбу с овсом для коня я чуть позже отдал Захару – у нас с ним одна заводная лошадь на двоих, и он увел ее на ночь к себе. И так вес поклажи вышел весьма внушительным!

А тогда, уже перед самым расставанием, мама принесла мне снедь в дорогу: пшенную крупу, вяленое мясо и несколько рыбин в отдельном холщовом мешке, увесистый шмат копченого сала, два добрых каравая хлеба, печеные яйца и репу, а также несколько луковиц. Я был сильно тронут ее заботой, хотя вроде бы все само собой разумеющееся, сын же… Коим я себя все-таки не ощущал.

И уж совсем неловко стало, когда я, принимая из теплых, натруженных рук Велены провизию на ближайшие несколько дней, разглядел в глазах женщины готовые побежать уже бурным потоком слезы, едва удерживаемые, видать, последним волевым усилием… Это было так… так горько и одновременно столь мило и по-доброму сердечно, что я уже без всякого внутреннего сопротивления обнял ее и вполне искренне произнес:

– Не кручинься, мама, я вернусь! Обязательно вернусь. Вот только татар прогоним… И ты помолись за меня, мама, обязательно помолись!

– Конечно, сыночка, конечно, помолюсь!!!

Не удержавшись, женщина чуть всплакнула на моем плече, а я же с некоторым удивлением задумался о том, почему попросил помолиться за себя… В своем прошлом я не то чтобы был воинствующим атеистом, вовсе нет, к Богу и церкви я относился в целом положительно. Верил как-то отдаленно и отстраненно, но все же верил, что в начале всего был Создатель и что по завершении жизненного пути нас всех что-то ждет… Например, встреча с Ним, сравнение совершенного нами добра и зла на Страшном суде. И даже, бывало, сам заходил в храм свечку поставить, особенно во время сессии или при каких-то крупных жизненных неурядицах. Но так, чтобы регулярно молиться или поститься, целиком службы выстаивать… Такого никогда и не было.