Вечность во временное пользование - Инна Шульженко Страница 17

И вот наступал самый волнующий миг: беленькие голые груши, сидящие по пояс в красном вине, начинали изнутри пропитываться им, и цвет поднимался, заливал их белые тельца, как загар, или краска стыда, или непонятного желания. Они волшебно розовели, но, на вкус бабушки, недостаточно, и она, поскрипев дверцами буфета, вытаскивала на свет божий бутылку кассиса, черносмородинного ликёра, и щедро плескала его прямо в кастрюльку.

– Для цвета лучше не бывает, – победительно объясняла она и обращалась к грушам: – Ну вот: теперь ложитесь, – вынимала из вцепившихся пальчиков ложку на длинной ручке, осторожно укладывая плоды из сидячего положения на бочок, сначала на один, потом на другой. Как по волшебству, теперь груши равномерно пропитывались тёмным бордовым цветом и примерно через полчаса становились почти как громадные, со свёклу, чёрные рубины, огранённые точно по тем местам, где прошёлся нож-сабля бабушки.

Бабушка, убедившись, что груши готовы, доверяла помощнице вынуть их на блюдо, которое сама держала удобно рядом, и давала сиропу время «ещё увариться». Посвящённый спрыгивал на негнущихся ногах на пол, девочки бежали искать и звать мальчиков, а бабушка брала за хвостик ту самую «плюс одну» грушу и медленно, очень аккуратно, нарезала её на дольки – по одной для каждого из детей и для себя.

Вечер, в саду ветер – в долину идёт гроза. Узкие листья оливковых деревьев мечутся серебристыми волнами. Прямо у двери из кухни в сад собрались все участницы посвящения и их братья. Бабушка всем своим огромным толстым телом возвышается над ними на фоне тревожно несущихся сквозь сумерки облаков. В платье в пол и повязанном белом фартуке она похожа на священника, когда с блюдечка раскладывает в распахнутые к ней снизу детские рты тоненькие дольки груши в красном вине – как облатки. Больше им нельзя, это взрослый десерт, но как приобщение к великому богу простых радостей – конечно, можно! И все они – и сёстры, и противный брат, вечно деревенеющий рядом с папочкой, и брат-отшельник – каждый из семерых детей по-своему запомнит и этот вечер, и эту плюс-одну грушу в красном вине, и бабушку, великую, с бегущими вокруг её головы грозовыми облаками, ароматную пьянящую сладость бабушкиного причастия и главную из её длинного списка заповедей: «Никогда не ссориться во время еды!»

…Дада вздрогнул и резко сел. Компании вокруг собирали скатерти и опустевшие бутылки, тихо переговариваясь. В неслышно опустившихся на город тёплых сумерках всё было словно замедленно, расплывчато, нерезко. Странный этот эффект сфумато изменил мир вокруг: в вечереющей природе клубятся тёмные пятна деревьев, яркие пятнышки нарядных детей гирляндами тянутся к выходу, сплошным круглым тортом со светящимися верхом и низом вращается карусель… Что со мной? Может быть, в пакете какой-то порошок? Он с силой потёр ладонями лицо, глаза, взлох матил вихры. Ладно, хорошо: я поеду в аэропорт и сдамся полиции там.

Дада достал телефон: чёрт, батарейка садится! Но проверить сообщения хватит.

> 18:00 I стойка напротив табло прилётов. Вручить M-м Кастельбажак. Сразу покинуть здание.

Даниэль Жером Адам Симон (год рождения 1990, Париж, Франция; мать: Надин Симон; образование: бакалавр, факультет социологии Париж-8; принимал участие в антиправительственных демонстрациях, митингах и шествиях, активист студенческих выступлений против «Закона об образовании» (Париж, 2009); участник лагеря «Оккупируй Уоллстрит» (США, 2011); активный пользователь сети интернет, в последнее время посещает сайты интернет-халифата, после смерти матери год назад живёт один), Дада шагает в распахнувшиеся перед ним стеклянные двери зала прилётов аэропорта «Шарль-де-Голль», терминал 2F.

Зрительное марево прошло, и теперь, наоборот, он видит окружающее его пространство изумительно чётко, контрастно, ярко и словно бы с высоты – так широк охват его острого, всё замечающего зрения. Как будто все девять терминалов, все входы и выходы оказались в его поле! В школе у него была тетрадь по физике, с картинкой Эшера «Относительность» на обложке, – вот сейчас Дада видел аэропорт и свои перемещения по нему приблизительно так же, как одновременно видел всех человечков на всех лестницах на том рисунке.

Этот взгляд как бы со стороны, позволяющий ему видеть и себя тоже, делает происходящее похожим на компьютерную игру: следим за человечком. На мониторе он замечает через пару сотен метров впереди табло прилётов – зашёл с неправильной, самой дальней от него стороны, и значит, ему придётся пройти практически через весь зал. Худой, в мешковатых джинсах и майке с длинными рукавами, с дорогой сумкой через грудь – у неё такой длинный ремень, что при ходьбе она ударяет его почти по коленям, – с взлохмаченными жёсткими волосами, человечек идёт медленно, стараясь не выделяться, хотя в аэропорту, где почти все торопятся, спешка бы и не привлекла внимания. Вот он бросает монету в автомат и на ходу жуёт купленный шоколадный батончик. Мимо него движутся люди, попутный поток и встречный. Пятеро полицейских с собакой, он ничем не выдаёт себя, но оглядывается – и видит, что овчарка тоже оглянулась на него.

Он шагает дальше, отстранённо процеживая взглядом лица всех возможных рас, какие только можно встретить в между народном аэропорту.

После сладкого хочется пить, и Дада ищет автомат с водой. На полу, опершись спиной о стену, сидит девушка и ожесточённо лупит пальцами по клавиатуре ноутбука. Наверное, сцену бойфренду закатывает. Лицо её исказил гнев, смуглые ноги, обнаженные до краев коротких шорт, напряжены, как и мускулистые, подкачанные руки – видно каждое сухожилие, словно она едва удерживается, чтобы не вскочить с пола всем телом в одно движение.

Почувствовав его взгляд, она поднимает на него вытянутые вверх к вискам большие глаза. Эти тёмные глаза говорят ему: «Фак офф!» Дада наклоняется к лотку автомата и забирает с грохотом выпавшую в него пластиковую бутылку, нарочито медленно отвинчивает пробку, на плече у девицы тату – «NO» в сердечке.

Неужели сейчас он своими собственными руками отдаст сообщнице Ловца пакет и завтра, как ни в чём ни бывало, будет читать в Сети и смотреть новостные ролики о взрыве в «Шарль-де-Голль», сводки, сколько людей погибло сразу, а сколько ещё висит между этим и тем миром в реанимационных палатах? Потом восстановят записи камер слежения, он тысячи раз увидит взрыв, всегда производящий фантасмагорическое впечатление, ведь в этих записях нет звука: тишина, кто-то куда-то спешит, малюсенький отрезок наблюдаемого диапазона мельтешит, вдруг так же беззвучно экран заволакивает белым, взрывная волна пыли садится, и повсюду – одинаковые листы потолочных панелей, раскуроченные ворота ростового сканера, взорванная стойка… и мёртвые тела.

Его передёргивает.

Как вообще получилось, что он здесь? И все разговоры об осмысленности жертвоприношения ничем не завершились: в чём тут героизм-то? Зачем он это делает? Скорее всего, Ловец пока просто проверяет его: зассыт – не зассыт. Пойдёт в полицию? Да, скорее всего, решающим будет третье задание… Не это.

Почему же тогда так подгибаются ноги?

И не хватает дыхания?

И голос, объявляющий прилетевшие рейсы, почему так оглушающе громок?