Сфера Маальфаса - Елена Долгова Страница 17

Альвис повернулся, чтобы уйти.

– Подожди!

– Чего тебе еще надо? Ты не у себя в поместье, девица.

– Как тебя зовут?

– Дайгал.

– Как долго я пробуду в этих подземельях, Дайгал?

– Что, не нравится? – альвис обернулся, уходя. – Мы проводим здесь всю свою жизнь.

«…А поставленного перед лицом священного трибунала следует вопрошать трижды – верует ли он в Создателя нашего и святых. Ежели обвиняемый не верует, его следует судить как отступника, верует – как извратителя».

(Брат Руис. «Руководство страждущему инквизитору»)

Теплым днем ласковой ранней осени жители Эберталя собрались на обширном пастбищном пустыре близ городской стены, чтобы увидеть зрелище, ставшее в последние годы не таким уж редким, но еще не вполне им прискучившее. Праздник устраивала инквизиция.

Наименее занимательной разновидностью подобного зрелища считалось торжественное отречение от сатаны старух-колдуний, пойманных на порче скота и тому подобных прегрешениях. Старухи, как правило, охотно отрекались и отделывались надеванием позорного балахона и чтением внушительного списка молитв, которые по неграмотности приходилось твердить вслед за измученным священником трибунала – перечницы дьявола нередко глуховаты.

Заметное оживление у зрителей вызывала публичная экзекуция авторов сатирических виршей, нецеломудренно прикоснувшихся к легендам о праведницах и мученицах Империи. Писаки терпели тщательную порку с мужеством, прямо пропорциональным поэтическому дару, а крамольные рукописи продавались потом из-под полы по утроенной цене.

На этом символические наказания заканчивались. За повторное отступничество полагался костер, поэтому более всего страдали несчастные, которые ради заработка стойко промышляли магическими афродизиаками на заказ: пышнотелая ведьма-алхимичка, на костре, в широченной покаянной робе, сплошь покрытой стилизованными изображениями вызванных ею прегрешений, по замыслу святых отцов являла собою чрезвычайно поучительный символ.

Случалось, казнили родовитого, просвещенного поклонника Сатаны. Таких просто боялись, и страх уничтожал самую возможность сочувствия.

В тот день предстояло зрелище пятого рода, и люди, удобно и без лишней толчеи расположившиеся на просторном пастбище, деловито переговаривались.

– А почему жгут, а не вешают?

– Дурак, если бы они были заговорщики из знатных, им бы головы срубили, если бы бандиты-разбойники – повесили, фальшивомонетчики – сварили в масле, а с альвисами что еще делать, если не жечь?

– А разве они не бандиты?

– Бандиты, конечно, но не совсем. Вот Мартин, брат жены моего дядюшки, – настоящий был бандит, правильный. Двадцать душ погубил, но под землю не спускался, с дьяволом не знался и десятую часть добычи в церковную кружку опускал. Во всяком правильном бандите своя малая правда имеется. Правда, когда Мартина поймали, не помог ему святой Никлаус, все равно повесили.

– А альвисы в бога не верят…

– У них вместо бога дьявол! Говорят, они трупы своих жрут!

– Нет, они нас жрут!

– Твои мозги, похоже, уже сожрали.

– Иди ты… в пещеру.

– Сам туда проваливай.

Звуки ссоры заглушила крикливая торговка свежими булочками. Наконец, подъехала открытая повозка с осужденными – в сопровождении конной стражи, под надзором секретаря трибунала в аккуратной маленькой двуколке. Приговоренные разочаровали – бледные, покалеченные, оборванные, они едва держались на ногах.

– Ну и чучела.

– Может, что-нибудь интересное покричат, пока их жечь будут. Вот два года назад колдуна жгли, так он на костре о конце мира пророчествовал.

– Они нашего языка не знают.

– Глупости.

Повозка накренилась, ткнувшись о камень, и встала. Стража оттеснила пропащую четверку к столбам. Казнимых огнем обычно приковывали цепью, что и было немедленно проделано. Подмастерья мэтра-исполнителя подвинули поближе вязанки хвороста, на топливо брызнули жидкого масла.

– А почему им священника из обители для исповеди не прислали?

– Ты добряк, а все же тупая голова. Если бы им священники были нужны, так это были бы не альвисы, а просто бандиты, их бы повесили, а не сожгли.

– Так что, если разбойник в храм ходить перестанет – он альвисом станет?

– Эй-эй! Молчи. Ишь, чего удумал, длинноязыкий! А ты тоже хорош – соблазняешь мужа моего на греховные слова…

– Тебе везде сугубые грехи мерещатся, Марта. С чего бы это? Эге.

Марта густо покраснела.

Казнь не начиналась – опаздывал император. Разговоры перешли в сумбурные выкрики, толпа теряла терпение. Преступники безмолвно ждали – двое в полубессознательном состоянии почти повисли на цепях, двое других, придерживаемые железом, переминались у столбов, опустив головы.

Один из них поднял помеченное свежим синяком круглое лицо и что-то негромко сказал соседу. Расстояние от столба до столба позволило приговоренным обменяться несколькими фразами. Если бы жители Эберталя понимали чужое наречие, они бы услышали следующее:

– Что ты сказал этим отступникам в черных масках, брат? Тем, что знают наш язык?

– Ничего.

– А те двое?

– Они мало знали.

– Значит, сказали.

– Они долго молчали, у каждого есть предел терпения. Осуждаешь?

– Скоро это все кончится?

– Не знаю. Наверное, ждут своего вождя. Потерпи еще немного. И прощай.

– Прощай, брат. Легкой тебе дороги за последнюю черту.

Подъехала карета Гизельгера – массивный закрытый экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей.

Глашатай читал приговор, голос гас на обширном, распахнутом навстречу небу пространстве, половина слов потерялась.

– …вступив в преступный сговор с дьяволом… покусились на целостность… и покой подданных ее…

Видимое ничтожество осужденных не вязалось со столь внушительным перечнем. Толпа насмешливо гудела.

– На чего там целенькое они покусились?

– …не признавая святого авторитета… виновны в грабежах, убийствах и осквернении…

– Эй, парень, а чего они осквернили-то? – опять раздался чей-то непочтительный выкрик.

– …приговариваются к казни без пролития крови…

Правитель Церена не вышел из экипажа – махнул рукой в окно, приказывая палачу начинать. Вспыхнул промасленный хворост, взвилось пламя, ахнула толпа. Смех утих, сменившись растерянным ропотом. Дрожал раскаленный воздух, но людям показалось, что стало холоднее. Быть может, в этот момент поле камней осенила своим крылом невидимая птица истины или попросту усталость изменила настроение – многих эбертальцев коснулось странное чувство душевного родства с осужденными. Люди молчали. Ревел огонь, трещал хворост, сноп жирного дыма, подсвеченный оранжевыми искрами, уходил в небо.