Доказательство жизни - Ольга Рекуц Страница 16

Сутки в открытом космосе – верная смерть. Запаса воздуха в скафандре хватает на восемь часов. Человек может сломаться значительно раньше. Это для обывателя мы супергерои, атланты, держащие на плечах небесный свод. В жизни мы земные люди, с земными же проблемами. Единственное достоинство, общее для всех без исключения астронавтов – потрясающая упертость. Жесточайший отбор подразумевает, что наверх попасть могут только те, кто посвятил космосу всего себя без остатка, кто перешагнул через страхи и фобии, кто трудился как проклятый ради заветной цели. Именно поэтому я сейчас лечу через пустоту космоса в компании воображаемых голубей. Если существует хоть малейший шанс выжить во мраке, астронавт использует его на всю катушку. И отсутствие воздуха тому не помеха.

Скафандр неподвижен, опущенный светофильтр не позволяет понять, есть ли внутри кто-то – живой или мертвый – или передо мной висит пустая оболочка. Обхватываю скафандр чуть выше талии, и он оживает. Светофильтр сдвигается, открывая лицо Джой Кингзман, и я читаю по ее губам свое имя.

Импульс моего прыжка закручивает нас; кажется, что мы танцуем в космической пустоте вальс, окруженные плотным облаком сизых голубей.

– Хьюстон, здесь Джой, она жива! – выдаю я в эфир. – Я ее поймал, мы удаляемся от телескопа.

– Грэг, вы уверены? – вкрадчивый голос в наушниках принадлежит Джиму Лоу, какой-то-там-шишке в иерархии наземной службы. В принципе, он неплохой парень, но слишком въедливый. Впрочем, внизу иначе карьеру не сделаешь.

– Вы что, нас не видите? – по идее, голуби существуют только в моем воображении, и для внешних камер «Кабира» мы должны быть как на ладони.

– Мы видим только два скафандра. У нас нет телеметрии миссис Кингзман.

Они думают, я свихнулся. Впрочем, возможно, у меня окончательно поехала крыша, а улыбка Джой из той же серии, что и голуби.

– Хьюстон, подождите десять минут: мы отлетим от телескопа, «Кабир» нас подберет, и миссис Кингзман сама расскажет все, что о вас думает.

Джой вытягивает руку в направлении Хаббла, Лоу бормочет извинения, а стая голубей между нами и телескопом рассеивается. Мы находимся прямо напротив главного зеркала, вот только нашего с Джой отражения там нет. В зеркале видны созвездия, я не сразу понимаю, в чем их странность, а когда до меня доходит, то, несмотря на хваленую терморегуляцию скафандра, по спине бегут мурашки.

– Грэг, что случилось? У тебя пульс сто двадцать ударов!

Лоу кричит, но я его не слышу. Мой взгляд прикован к созвездиям, которых нет на земном небе. Которые невозможно увидеть ни с околоземной орбиты, ни из любой другой точки Солнечной системы. Абсолютно чужим созвездиям, на фоне которых отчетливо видна зеленовато-голубая планета в сопровождении двух небольших спутников.

– Грэг, что там у тебя? – не унимается Лоу.

– Похоже, у меня едет крыша, – сообщаю я в эфир.

– Я слушаю тебя, Грэг, – прорезается голос нашего психолога. Никак не могу запомнить его имя. – Расскажи, что видишь.

– Если я сейчас расскажу, что вижу, оговорка Олдрина покажется журналистам мелочью, недостойной внимания.

Думаю, нецензурную ругань из Хьюстона слышат все радиолюбители Земли.

«Кабир» подбирает нас через пятнадцать минут. Пропихиваю Джой в горловину шлюза, следом пролезаю сам. Похоже, девушка без сознания. Воздух с шипением заполняет камеру, Дуглас пришел в себя, только зеленоватый оттенок лица свидетельствует, что полчаса назад наш врач был на грани смерти. Он помогает занести Джой в корабль, снимает с нее шлем, проверяет дыхание. Я устраиваюсь на сиденье и усилием воли развоплощаю последнего голубя – с сердечком на шее, чудом просочившегося внутрь.

– Как ты? – спрашивает Ларри. Он выглядит заметно лучше Дугласа.

– Не сказать, что в порядке, но для исповеди пока не созрел, – отвечаю инженеру-священнику. – Попробуй лучше разговорить Джой, когда она придет в себя.

По мне, так хороший священник лучше любого психолога. Психологи заставляют копаться в себе, пытаться что-то понять внутри и принять это или изменить. Священник же как настройщик роялей: его миссия – восстановить внутреннюю гармонию. Кто бы мог подумать, что наверху возникнет необходимость в профессиональных навыках Ларри? Через двадцать минут мы уже слушаем Джой Кингзман, единственную из миссии «Улисс», кого нам удалось спасти.

– Кому есть дело, что воздуха в скафандре хватает только на восемь часов? – Джой близка к истерике. – Кому есть дело, что снять ранец в открытом космосе без разгерметизации невозможно? Мы же астроинженеры, гордость Америки. Соорудить клапан из подручных материалов для нас плевое дело. Обрубить себе связь, чтобы модернизировать крепление ранца – допустимая жертва. Перекрутить воздушный шланг вокруг талии, чтобы ранец можно было поменять без посторонней помощи – вопрос пяти минут. Инженер – это человек, который находит решения, когда все совсем плохо. Беда в том, что миссия предполагала двадцать восемь суммарных часов работы в открытом космосе. То есть по два ранца на нас с Рэем. Плюс штатные скафандры экипажа, в которых воздуха на момент катастрофы оставалось меньше чем ничего. Рэй был джентльменом. Не современным, не из тех франтов, которые помешаны на косплее викторианской эпохи, а самым настоящим, вымирающим видом. Мы познакомились, когда он в чикагском баре в одиночку пытался защитить меня от толпы подвыпившей золотой молодежи. Потом я полдня лечила его синяки, в процессе оказалось, что у нас схожие интересы, и так получилось, мы остались вместе. Он говорил, для инженера нет невозможного; именно с его подачи мы прошли все перипетии отбора в НАСА и оказались здесь, наверху. – Джой достает платок и вытирает проступившие слезы. – Когда спасательную команду ждать минимум сутки, а запасы воздуха закончатся через шестнадцать часов, выбор очевиден. Это не жертва, это целесообразность. Обычно в таких случаях тянут спички. Я уже говорила, Рэй был джентльменом. К тому же мы были семьей. Он помог мне в переделке скафандра, а потом сделал себе инъекцию. Ну вы знаете: стандартная аптечка, лошадиная доза. Мой вес меньше, кислорода я потребляю меньше, шансы на выживание больше. Это он так сказал, в свои последние минуты. Думаю, он просто не представлял жизни без меня.

– Что вообще произошло у вас на борту? – спрашивает Дуглас.

– Авария. Или диверсия. Не знаю. Единственное, о чем могу сказать точно, никто из экипажа к ней не был причастен. Просто мы одновременно потеряли управление «драконом» и связь с Хьюстоном. Рэй предположил, кто-то пролез в бортовой компьютер. Они хотели протаранить нами телескоп. Гарри был пилотом от бога, он сумел просчитать траекторию буквально на пальцах. У «дракона» восемь двигателей. Гарри с Ричардом попытались отключить их вручную, перекрыв подачу топлива. Мы с Рэем сидели в кабине в скафандрах, когда прозвучал взрыв. Ричард погиб сразу, у Гарри был поврежден скафандр, он умер у нас на руках. Кабина потеряла герметичность – один из обломков навылет пробил обшивку. Этого взрыва не должно было случиться! Рвануло топливо – метилгидразин, но для взрыва ему нужен катализатор. Вы же в курсе, что протоколы безопасности в НАСА пишут параноики!