Конец Смуты - Иван Оченков Страница 15

Я, говоря по совести, не придал поначалу никакого значения. С моей точки зрения все было просто. Бутурлин стольник, а Салтыков только московский дворянин. Стало быть, чин Бутурлина выше и вопрос о том кто начальник совершенно излишен. Оказывается, не тут то было. Отцы обоих воевод были равны по чину, но что еще более важно, так уж получилось, что среди их предков никто ни у кого в подчинении не был. Так что настал момент истины, кто сейчас окажется сверху тот, равно как и все его потомки, так и будут начальствовать над потомками неудачника. Хотя у последнего был шанс отбояриться, отказавшись идти в поход вовсе. За это, конечно, будет опала, но это дело житейское и на положение в дальнейшем не влияет. Мое благоволение или полное отсутствие такового ни малейшего значения не имели, ибо «царь жалует землею, а не отечеством!» По-хорошему, за назначениями должен был следить разрядный приказ, ведущий как раз на такой случай подробные записи кто, где и у кого в подчинении служил. Но после смуты часть архивов пропала, часть находилась в небрежении и вообще, царь-батюшка, вас выбрали, вот вы и думайте.

Так ничего для себя и не решив, я в сопровождении думских бояр отправился в Успенский собор. Другого здания способного вместить делегатов земства в столице все равно не было, так что заседания по-прежнему проходили в нем. Впрочем, участников явно стало меньше. Одни отъехали для выполнения различных поручений, другие просто вернулись домой, исчерпав средства к существованию. Для меня было неожиданностью узнать, что никакого жалованья делегатам не полагалось. Участие в соборе было государственной службой, причем, довольно обременительной. Началось заседание, как обычно, с богослужения. Затем, думный дьяк Траханиотов зачитал что-то вроде проекта постановления о сборе пятины. Как мне успели доложить, земцы обсуждали этот проект, все время пока я был на богомолье. Обсуждали бурно, даже пару раз подрались, но все-таки сошлись на том, что мера эта необходима.

— Что скажет дума? — обратился я к боярам.

— Что тут скажешь, государь, — вышел вперед Шереметьев, — на святое дело не жалко.

— Ну, коли так, значит с богом.

Траханиотов с поклоном подал мне свиток начинавшийся словами: — «Собор вся земли решил, бояре приговорили, а государь повелел». Особенно бросался в глаза писаный золотом большой царский титул с перечислением всех княжеств и царств, входивших в государство, включая Великое Княжество Мекленбургское. Другой дьяк принес золотую чернильницу с пером, и я затаив дыхание начал выводить под документом латынью IOAN. Слава тебе господи, на сей раз, обошлось без клякс, и заулыбавшийся дьяк тут же посыпал подпись песком, после чего князь Мстиславский приложил печать.

Первое дело было сделано и вперед вышли Бутурлин с Салтыковым. Первым начал говорить Бутурлин.

— Государь, ты повелел мне вместе с Бориской Салтыковым идти на вора что сидит в Коломне и разоряет окрестные земли. А оный Бориска, твоей государевой воле перечит и оттого твоему царскому делу урон превеликий…

— В жизни того не бывало чтобы Салтыковы под Бутурлиными ходили! — визгливым голосом прервал его спич второй ответчик, — помилуй государь, невместно мне под Васькой ходить! Мы, Салтыковы, завсегда выше Бутурлиных сидели.

— Это когда же ты пес смердящий, выше меня сидел? — распалился в ответ стольник. — Еще отец мой бывал первым воеводой и в большом и в сторожевом и полку правой руки. А в твоём роду выше второго воеводы николи не поднимались!

— Ах ты, аспид брехливый, — не остался в долгу дворянин, — да как у тебя бельма не повылазят от того что ты царю врешь! Отродясь отец твой не бывал первым воеводой в большом полку, а токмо вторым!

— А твой и таковым не был!

— А ты… а ты….

— Унять лай! — приказал я строго глядя на спорщиков, — вы, когда должны были выступить? То-то что неделю назад, а за сию неделю сколь войску жалованья, да кормов, да прочего ушло, а дела ни на полушку не сделано! Паче того, сколько вор Ивашка Заруцкий за время сие погубил душ христианских, да иного разору принес земле? Чей грех будет, я вас спрашиваю? Того ради, что не желаю в начале своего царствования объявлять своим подданным опалы, велю в походе сем быть без мест. Все ли ясно?

— Прости государь, но все одно невместно Салтыковым под Бутурлиными ходить! — продолжал перечить московский дворянин.

Услышав это дерзкое заявление присутствующие ахнули и в наступившей тишине обернулись ко мне ожидая реакции.

— Государь дозволь слово молвить? — Подал голос Иван Никитич Романов, ведающий разбойным приказом, очевидно желая разрядить обстановку.

— Говори.

— Не гневайся государь, а только может войска не надо посылать?

— Это как же?

— Да тут такое дело, поймали намедни лазутчика на Москве, а при нем письмо.

— Что за письмо, прелестное ^[19] поди, к бунту и смуте подбивающее?

— Да нет государь, к тебе то письмо от жены самозванца, Маринки Мнишек.

— Вот как, и чего пишет?

— Да кто же его знает, государь, нешто мы могли без тебя его прочитать? Но, мыслю, может она повиниться хочет и смуту прекратить?

Иван Никитич, — понизил я голос, — ты ополоумел поди? Надо же было хоть предупредить, а то мало ли что там написано! Ладно, читайте.

Вперед снова вышел дьяк, приносивший мне чернильницу и, сломав на письме печать, развернул его. Дальше случилась заминка, послание было писано на латыни, а ее дьяк не знал. Я хотел было взять письмо в руки и прочитать сам, но к дьяку вдруг бестрепетно подошел какой-то монах и вопросительно глядя на меня произнес:

— Коли дозволишь, государь, зачту. Я грамоте латинской вельми горазд.

Мне ничего не оставалось, как согласится и тот начал чтение попутно переводя.