Спящий - Павел Корнев Страница 14

– И чем же он так уникален? Сиятельные христиане вовсе не редкость.

– А вот, поглядите! – загадочно произнес врач, и послышался странный звон, словно в стеклянной баночке стучал о стенки комочек металла. – Это пуля, которую я извлек из брюшной полости пациента.

– Серебро? – опешил профессор. – Его пытались застрелить серебряной пулей?!

– Так и знал, что вас это заинтересует!

– Тут вы, безусловно, правы! – признал господин Берлигер. – Так, говорите, у него при себе не было никаких документов?

– Никаких.

– А родственники?

– Какое это имеет значение? – фыркнул врач. – Обратите внимание на его ладони.

– Что это?

– Следы краски для снятия отпечатков пальцев. Судя по всему, перед нами – закоренелый преступник, никто не станет его искать.

– И вновь ваша логика безупречна, коллега, – согласился с медиком профессор и зашуршал банкнотами, а на меня сквозь ватную апатию наркоза накатила волна дикого ужаса.

Что происходит?! Почему меня не должны искать?!

Кто такой этот профессор Берлигер?!

– Но сначала – небольшая проверка, – заявил профессор, а потом мое веко приподняли, и в глаз ударил ослепительный луч карманного фонарика. – Отлично! Зрачок реагирует на свет. Я его беру.

– Сделать дополнительную инъекцию морфия?

– Будьте так любезны, коллега. Путь нам предстоит неблизкий…

2

Чем плох морфий, так это отсутствием выбора.

Поначалу вам вкалывают эту гадость, чтобы унять боль, но очень скоро болью становится пропуск очередной инъекции. И не поможет никакой самоконтроль, слишком сильно привыкание. Физиология и психология свиваются в единую удавку, которую обычному человеку так просто не снять.

Сиятельному – тоже. Особенно мне.

Морфий воздействовал напрямую на мой талант, заставлял видеть то, чего не существовало на самом деле, и путать реальность с наркотическим бредом. И нет бы грезились райские кущи! Будто нарочно видения оказывались одно хуже другого. Под воздействием морфия в памяти всплывали странные и страшные события прошлого. Я вновь и вновь переживал те жуткие мгновения, только теперь они были во стократ реальней и ярче действительности.

Я бы даже наплевал на боль и потребовал прекратить колоть мне наркотики, но не мог вымолвить ни слова. Тело мне больше не повиновалось.

Впрочем, обо всем по порядку. Сначала была тьма, ничто, пустота.

Как долго – не знаю, ведь времени не было тоже. По-крайней мере, для меня.

Да и был ли я сам? Не уверен. Вовсе нет…

Слишком путано? Но как иначе, если сначала меня накачали морфием, а сознание вернулось уже в палате с белыми стенами и гирляндой фонарей под потолком. Обнаженный, я лежал на спине и пытался вспомнить, где нахожусь и как сюда попал. Пытался – и не мог.

«Операционная!» – понял вдруг я.

Но где тогда врачи? Почему меня бросили на операционном столе одного?

А потом лязгнул ящичек с инструментами и холодно прошуршал металлом о металл скальпель. Хирург склонился надо мной, и я его узнал. Узнал врача и сразу вспомнил операционную. Дернулся, но тщетно, руки и ноги были притянуты к столу прочными кожаными ремнями.

– Нет! – заорал я. – Ты мертв! Я убил тебя!

– Чепуха! – с холодной улыбкой ответил маэстро Марлини, упер острие скальпеля в мою грудь, и только вспорол кожу, как из разреза забило жгучее жидкое пламя!

«Совсем как кровь падшего…» – мелькнула пугающая мысль, а потом рана взорвалась нестерпимой болью, и меня вышвырнуло из кошмара в непроглядную тьму.

Второе пробуждение оказалось уже не столь быстрым и куда более болезненным.

Я лежал на панцирной кровати в какой-то комнатушке, которую даже не мог толком разглядеть. Перед глазами все плыло, тело грызла боль, тошнило. И хоть лежал я полностью неподвижно, меня раскачивало, словно находился в каюте морского судна.

На приставленном к койке стуле сидел кто-то в белом халате; я облизнул губы и хрипло выдохнул:

– Что со мной, доктор?

– С тобой все хорошо, Леопольд. Все просто замечательно. Пока.

Врач склонился надо мной, и я разглядел темно-синие отпечатки ладоней на его шее. Отпечатки своих собственных ладоней!

Маэстро Марлини выдернул у меня из-под головы подушку, накрыл ею мое лицо и всем весом навалился сверху. Задыхаться было мучительно больно.

Вновь сознание вернулось ко мне в полной темноте. И я не лежал. Я стоял и боялся шевельнуться. Потому что рядом во тьме был кто-то еще. Кто-то большой и страшный. И он меня искал.

Кто-то? О нет! Я прекрасно знал кто. И потому неподвижно стоял, не смея даже вздохнуть. Ноги по колено провалились в ледяное крошево, оно осыпалось и шуршало, выдавая мое присутствие, а потом во мраке мелькнул огонек зажигалки. Неровный отблеск осветил подвал фамильного особняка и темную фигуру с разделочным ножом в руке. Но фигуру неправильную, совсем не того человека, которого я страшился увидеть.

– Очень интересно… – задумчиво протянул маэстро Марлини, и лишенный последних остатков логики кошмар начал рассыпаться, будто разрушенный сквозняком карточный домик.

Меня утянуло под лед, до костей ободрав при этом с них плоть.

Та еще смерть.

Паскудная.

Вы когда-нибудь жаждали кого-нибудь убить?

Взять и удавить человека собственными руками без какой-либо корысти для себя, просто потому что накатило?

Если желали, то, без сомнения, знаете, насколько это неправильно. Страсть оставляет пробоину в душе, изменяет вас и делает другим человеком. Тянет на дно и не отпускает уже никогда.

Я знал это наверняка, ведь я не просто хотел убить, но и сделал это. И готов был убить вновь! Мои ладони стиснули шею маэстро Марлини, и пальцы дрожали от желания сжаться и удавить гипнотизера, который не оставлял меня в покое даже после смерти. Своей смерти, разумеется, не моей.

Привязанный к спинке широкой двуспальной кровати гипнотизер смотрел без всякого страха. Прежде он не верил, что у меня хватит решимости отправить его на тот свет, а теперь знал все наперед и потому нисколько не боялся развязки. Мертвецы – бесстрашные ублюдки, худшее с ними уже произошло. Они так думают.

– Ты мертв! – прорычал я.

– Разве? – удивился гипнотизер и рассмеялся бы, но я стиснул пальцы, не дав ему этого сделать.

– Ты мертв! Я убил тебя! Убил!

И я сделал это снова, для надежности на этот раз полностью смяв неподатливую гортань. Это непросто с непривычки, но у меня большой опыт в подобных делах.

Хрустнули косточки, и летний день тотчас налился зноем, с улицы дыхнуло жаром преисподней, нестерпимо завоняло серой. Я обернулся к окну и поспешно прикрыл ладонью лицо. Объятая пламенем фигура, размытая и ослепительно-белая, ступила в комнату, и вслед за ней в сон ворвался пылающий дождь. Яростный пожар в один миг пожрал мой кошмар, и, опаленный до костей, я пламенной кометой рухнул в бездонную пропасть раскинувшейся кругом тьмы.