Спецназ всегда Спецназ. Прорыв диверсанта - Юрий Корчевский Страница 14

Александр в раздумье присел на лавку перед лежащим на полу трупом. «Черт, не оставлять же его на кухне. Не ровен час, зайдет кто-нибудь. Может, в подпол его сбросить? Так ведь трупное окоченение наступит, потом его оттуда не вытащишь».

– У тебя большой мешок есть? – окликнул он Олесю.

– Есть.

– Неси.

Олеся опасливо, сторонкой, по-над стенкой обошла мертвого полицая и вскоре вернулась с большим мешком.

– Теперь веревку принеси.

Когда Олеся принесла веревку, он попросил ее выйти, а сам притянул и связал руки и ноги полицейского, сложив его тело вдвое. С превеликим трудом он затолкал труп в мешок, завязал горловину и, перетащив мешок в коридорчик, положил его в темный угол. Так он хоть в глаза бросаться не будет. А тяжел, собака! Ночью этого гада еще вытаскивать придется.

Саша оглядел кухню. Е-мое, кепка полицейского на полу валяется, и винтовка у стола стоит. Не помогла она хозяину.

Саша открыл крышку магазина, и ему на ладонь вывалилось три патрона. Он даже рассмеялся. Не густо немцы полицаев снабжают! Карманы-то у полицая пустые – ощупал, пока в мешок заталкивал.

Винтовку с дробовиком в ручье утопить придется. Полицейский мог сказать, куда направился, а если еще его винтовку найдут, не отвертеться будет.

До темноты они сидели, как на иголках.

Едва стемнело, Саша взял винтовку полицая, дробовик Олеси и задами направился к ручью. Пройдя подальше вдоль берега, он закинул оружие в воду. А вернувшись домой, сказал Олесе:

– Помогай!

Вдвоем они едва дотащили мешок с трупом до ручья.

– Все, – обернувшись к Олесе, сиплым от натуги голосом сказал Саша, – иди домой, дальше я сам.

По земле тащить труп в одиночку тяжело, а вот по воде – в самый раз.

Александр столкнул мешок с трупом в воду и увидел, что тот до конца не тонет и хоть немного, самую малость, но из воды выглядывает. Тогда он ухватил мешок за горловину и потащил его вниз по течению. Хорошо хоть туфли не надевал. Они и так размокли, а другой обуви у него нет.

Километра через два-три – разве определишь расстояние ночью, в кромешной тьме – он наткнулся на корягу. Под нее мешок и затолкал. Глядишь, сожрут раки, они мертвечину любят.

По ручью же он вернулся в Богдановку. Дно у ручья песчаное, мягкое, ногам даже приятно. А про битые бутылки и другой мусор, о который пораниться можно, здесь даже не слыхали.

Заявившись во двор, он повесил брюки сушиться в сарае. В избу зашел в рубашке и трусах. Олеся всплеснула руками:

– Где штаны оставил?

– Представляешь, дождя нет, а брюки снова сырые. Не везет мне что-то. В сарае висят, сушатся. Спать пора. Надоели мне сегодня водные процедуры.

Саша снял рубашку, улегся на постель и еще раз вспомнил все происшедшее с полицейским. Вроде все предусмотрел, следов нигде не оставил. С тем и уснул.

Проснулся он в полночь от чьего-то прикосновения.

– Саша, это я, Олеся. Уснуть не могу, страшно. Так и кажется, что мертвый Василий сюда вернется. Можно я с тобой полежу?

– Ложись, места много.

Кровать и в самом деле была широкой, двуспальной.

– Все не решался тебя спросить – а где же мама твоя?

– От тифа умерла, еще за три года до войны.

– Прости, Олеся, не знал.

Саша повернулся к Олесе, приобнял. Девушка запротестовала:

– Только без рук!

– Как знаешь.

Саша засопел, повернулся к ней спиной и уснул.

Проснувшись утром, он обнаружил, что Олеся повернулась во сне к нему лицом, обхватила рукой, да еще и ногу ему на ногу положила. Ночная рубашонка задралась, обнажив прелестные ноги и попку.

Видно, Саша неосторожно повернулся, и девушка проснулась, смущенно поправила ночнушку.

– Я же говорила – без рук! – попыталась рассердиться Олеся.

– Так это же не я тебя обнимал – ты сама…

Девушка покраснела слегка:

– Отвернись!

Она встала с постели, вышла из комнаты, и вскоре Саша уже услышал звон подойника.

– Коровку подоит сейчас, молочко парное пить будем! – обрадовался Саша.

Только они уселись завтракать, как в окно постучали.

– Это дед Трофим – наш, деревенский! – поспешила успокоить Александра Олеся.

Она вышла на крыльцо, и, поскольку окно было открыто, Саша ясно услышал их разговор.

– Здравствуй, Олеся.

– И вам доброго здоровья, деда.

– Не мое, конечно, дело, Олеся, только ты бы побереглась, дочка. Прошлой ночью аэродром немецкий, что под Дубовкой, наши разгромили, должно – окруженцы. Так немцы злые сейчас, по деревням рыщут, всех молодых парней с собой увозят. Люди говорят – в Пинск. Сегодня в Борках были. А тут еще полицай из этих Борков, Васька Пасюк, будь он неладен, пропал.

– Деда, я-то здесь при чем?

– Ты уж прости, дочка, меня, старого, только жилец-то твой – уж не знаю, кем он тебе приходится, мужик молодой и, похоже, из военных. Ушел бы он от греха подальше. У нас в деревне мужиков-то, окромя него, и нет, одни бабы с детишками да старики остались.

– Хорошо, деда, спасибо вам, что предупредили. Родственник это наш дальний. Только о нем немцам – ни слова.

– Понимаю, дело молодое, а все же поберегись.

Олеся вошла в избу бледная, видимо, спокойствие во время разговора далось ей нелегко.

– Я слышал разговор, Олеся, – опередил ее Александр, поднимаясь из-за стола. – Сейчас доем и уйду.

– Куда же ты пойдешь?

– А к фронту и пойду. Нагрянут немцы – из-за меня вся деревня пострадать может. Тем более что у меня ранение свежее. Немцы не дураки, быстро сообразят, что к чему.

– Так аэродром – твоих рук дело?

– Моих, – не стал больше скрывать Саша. Все равно уходить, так чего дальше темнить.

– И эшелон на станции ты сжег?

– Было дело.

– Вот я дура!

– Это ты о чем?

– Думала о тебе плохо. Да ты сядь, доешь. А я пока узелок тебе соберу.

Саша допил молоко, доел хлеб. Олеся же металась по дому, собирая узелок, яичек вареных, несколько картофелин, половину каравая ржаного хлеба, огурцов и немного соли в спичечном коробке.

Александр успел сбегать в сарай и надеть высохшие штаны и рубашку.

– Ну, Олеся, давай прощаться. Девушка ты хорошая, береги себя. Даст бог, свидимся еще.

Олеся обняла Сашу, всплакнула. Ну да слезы девичьи – что роса под лучами летнего солнца, высыхают быстро.