Рай под колпаком - Виталий Забирко Страница 14

— Тебя как звать-то? — спросил я. — Барбос?

Пес бросил на меня короткий презрительный взгляд и недовольно зарычал.

— Правильно, какой ты Барбос с такими аристократическими повадками, — заметил я. — Разве что бывший хозяин в сердцах обзывал, потому ты и недоволен… Как же мне тебя называть, рыжий?

Опять недовольное ворчание.

— Хватит спесь проявлять, я тебя по масти назвал, а не по имени, — продолжал я. — Имя небось вычурное какое-нибудь типа Навуходоносор или Тэмбэсаддон…

Сам не знаю, каким образом вырвалось последнее слово, но пес и ухом не повел. Да и с чего бы? Нормальная собака, пусть даже очень умная, как эта, реагирует только на привычный, часто повторяемый набор звуков. Не слышал рыжий пес никогда ни слова «Навуходоносор», ни тем более — «тэмбэсаддон». Откуда? Если бы он сейчас зарычал, я бы поверил в нечистую силу.

— Вот что, — сказал я, — паспорта с собой у тебя нет, имени не называешь, поэтому гадать не буду. Назову-ка я тебя, такого рыжего и хитрого, Лис. И не возражать! — Я повысил голос, так как услышал недовольное ворчание. — Ладно уж, — смягчился я, — если такой привередливый, буду тебя величать Сэр Лис. Устраивает?

Пёс тяжело вздохнул и смирился.

Я остановился у цветочного киоска, купил четыре белые розы с фиолетовой каймой, и мы поехали дальше. На кладбище. Если предстоит в спешке покинуть город, то грех не побывать на могиле родителей. Хоть и неверующий, но у любого нормального человека должно быть что-то святое.

Единственное кладбище Холмовска находилось в километре от города на Щегловском косогоре — сланцево-глинистом геологическом образовании, на котором лишь ранней весной появлялись редкие клочки травы, а летом вся растительность выгорала на солнце. От этого кладбище с голыми крестами и надгробиями выглядело особенно уныло и безрадостно — даже более, чем положено месту последнего упокоения.

По извилистой, разбитой асфальтовой дороге я въехал на косогор, миновал кладбищенскую контору и свернул с центральной аллеи на грунтовую дорогу, огибающую кладбище слева и идущую вдоль высоковольтной линии передач. В будний день на кладбище никого не было, лишь с краю, за оградкой одной из могил, высаживал рассаду седой бледнокожий мужчина в плавках. Не имелось, видимо, у него сменной одежды, и пришлось раздеться, чтобы не испачкаться. Погода позволяла.

Я проехал мимо и остановил «Жигули», немного не доезжая второй опоры высоковольтной линии.

— Оставайся сторожить, — сказал я Лису, взял цветы, вылез из машины и захлопнул дверцу.

Пес не предпринял попытки покинуть салон и спокойно разлегся на заднем сиденье. Нормальная псина, определенно подружимся.

Плачущей березы, растущей у соседней с могилой моих родителей оградки, не было. Любит береза влагу, но, видимо, некому стало ее поливать, вот и высохла на каменистом косогоре, и ее спилили. Жаль, и красиво было, и хороший ориентир среди хаотично расположенных могил.

Минут пять я бродил по кладбищу, пока наконец не оказался на знакомом месте. И здесь сердце мое остановилось. Ни привычной оградки, ни двух черных скромных обелисков не было. На их месте покоилась громадная гранитная глыба, на которой восседал, распростерши крылья, бронзовый орел, покрытый сусальным золотом.

Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…

Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золоченый орел. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с еще более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой да еще и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и продолжать. Уходят в прошлое времена доисторических монстров…

Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…

И все же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И наконец увидел то, от чего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели моих родителей.

Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулезно обследовал всё могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, ее место было только здесь. Но почему на ее месте появилось столь помпезное захоронение, да еще с датой смерти покойника на два года раньше их гибели? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печенках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи подальше?

Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения еще более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил — точно так пахло вчера от пассажира-налетчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии — пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.

Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнесся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем помочь не мог — два года назад, как раз перед вступлением его в должность, в конторе случился пожар, и архив сгорел. Мне сразу стало понятно, зачем сгорел архив, и я прекратил расспросы. Оставил директору данные родителей, свой телефон и пообещал сто долларов, если он вдруг обнаружит перезахоронение. Больше предлагать не рискнул, иначе где-нибудь на отшибе обязательно появится фальшивая могила.

Возвращаясь к машине по грунтовой дороге вдоль высоковольтной линии, я вдруг обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руке розы. Класть цветы у помпезного надгробия Мамонта, затоптавшего память о самых близких мне людях, не хотелось, но и выбрасывать не годилось. Положу на какой-нибудь безымянной могиле…

От разливавшегося над кладбищем аромата весенней фиалки слегка кружилась голова, но его ассоциация с запахом дешевой парфюмерии вчерашнего пассажира-налетчика навеивала мысль о том, что заинтересовавшиеся мной люди имеют какое-то отношение к осквернению могилы родителей. Трезвым рассудком я понимал, что оснований для этого нет, но сердцу не прикажешь.