Ангел Спартака - Андрей Валентинов Страница 13

Переглянулись. Один кивнул, второй — тоже, третий лапищу вперед вытянул. Указательный палец согнутый, а нем — перстенек. Простенький такой, медный.

Поглядела, подумала... Подумала — и отвернуться им велела. Самое ценное у меня — под туникой, в шерстяное пояске над пупком, чтоб только с мертвой сняли.

— Вот!

Поглядели...

На моей ладони — тоже перстень. Не медный только — золотой. Но похож, в одной форме лили.

Вновь переглянулись. Поклонились низко.

— Папии Муциле, госпоже нашей, здравствовать и радоваться!

Закрыла я глаза, дух перевела, улыбнулась даже. И так бывает!

Антифон

Перстень и сейчас у меня на ладони. Тяжелый, литой. На круглой печатке — рогатый Бык, попирающий Волчицу. Дедов перстень, бабкино наследство. Сняла она перстень с дедова пальца у погребального костра консула Государства Италия. Сберегла! Словно знала — сгодится дедовой внучке. И не ей одной.

Бык и Волчица. Государство Италия — и Римская Республика.

* * *

— Еще помнишь, Гай?

— Только на греческом. Перевести не успел.

И не надо. Понимаю я греческий. Говорю плохо, а вот разбирать — все разбираю. У хозяина половина рабов в доме по-гречески говорила.

Поглядела в зеркало (удобное, квадратное, где только гостинщик и отыскал?), усмехнулась, потом призадумалась. Мысль удачная, только парик заметят быстро. Прическа надежнее, но вот возни с нею! Особенно если не со своей — с господской. Для матроны прическа — башня осадная. Моя нынешняя, кстати, так и называлась — «гелиопола».

Вздох — очередной, то ли десятый, то ли уже двенадцатый. Сзади вздох, от окна, где Гай Фламиний, клиент сиятельной Фабии, расположился — на табурете, кресла в гостинице не нашлось. Все как в Риме, будь он неладен: матрона прической занята, а клиент-виршеплет стихами ее развлекает. Правда, матронам «гелиополы» служанки сооружают, но тут делать нечего. Сама себе госпожа — сама и служанка. Напросилась!

А постараться придется. Этим вечером госпожа Фабия Фистула первый раз личико свое покажет. И не где-нибудь.

— Что не так, Гай?

Обернулась — и зря. Смутился парень. То ли из-за прически недостроенной, то ли из-за туники. А чем плоха? Как раз для госпожи — из коийской ткани. Дорогая, дороже нет, зато видом, словно легкий дым. И есть — и нет ее. В том-то и хитрость: сверху палла панцирем легионерским, а вот под ней...

— Гай Фламиний Не Тот! — нахмурилась я. — Если по римским обычаям положено при девушках обязательно ухать, так я тебя от этого освобождаю.

Моргнул глазами голубыми. Ямочки, ямочки!..

При чем здесь обычай, Папия? Я... Ты...

Тут я и озлилась.

— Не намекай, не поверю! Стихи сама знаю и книжки про любовь читала. Там все быстро — Амур прицелился, стрелу достал. А дальше: полюбил, томил, молил, не мил, забыл. Верно? [4]

Краснеет, бедняга! Только меня не остановить.

— Мы едва знакомы, Гай! Стать твоим другом буду Рада. А вот Амур, которого ты глазами ищешь, в окошко еще не залетал. И не залетит. Тешить тебя по-дружески не хочу. Не умею по-дружески! А если, извини, сильно чешется, так «волчиц» полно. Стаями кружат!

Зря я так!.. Вскочил, волосы светлые поправил.

— Ты... Не надо, Папия! Бывает, и сам не знаешь: любовь, просто ли влеченье, дружба нежная. Может, все вместе, может, призрак того, что будет, чему случиться после. Когда увидел тебя!..

Теперь и я вздохнула, подобное услыхав. Поэт, что с него взять? Подумала, в окно поглядела, время прикинула. Хватит? Да за глаза, с верхом!

— Гай!

Вздрогнул, не иначе с голосом перестаралась. Подошла к столику, взялась за клепсидру, о недостроенной «гелиополе» вспомнила. Ничего, обойдется.

— Можно проверить все, Гай Фламиний! И чувства можно. Клепсидра на столике. У стены — ложе. Я здесь!

Скользнула на пол туника ткани коийской.

— Две клепсидры — я твоя. Делай со мною, что хочешь, а я помогу. По-дружески. У меня, к сожалению, очень большой опыт, здешние девки такому никогда не научатся. Две клепсидры, Гай Фламиний! И все, навсегда, навечно, до могилы и за могилой. Дружбе нашей конец, а любить ты меня вновь сможешь, только привязанную за руки и за ноги. Недолго — откушу себе язык и задохнусь кровью. И в том клянусь тебе родными могилами и родной землей! Оск такую клятву никогда не нарушит. Выбирай, римлянин!

Из окна — горячий зной. Капли пота у него на лбу. У меня — холод на сердце.

— Прости, Папия! Я... Я сам не знаю. Прости! Не знаю...

Отвернулся, дрогнул плечами. Не стала дальше смотреть, тунику накинула. Не коийскую — свою, льняную. Подошла, поцеловала парня в щеку.

— Теперь знаешь, мой Гай! Не торопи жизнь — смерть примчится. А ты и я долго жить должны, очень-очень долго, мой Гай!

Кивнул, улыбнуться попытался.

— Пойду, наверно!

— Ну уж нет, Гай Фламиний! — усмехнулась я. — Мужчины не должны сдаваться. Сейчас ты нальешь из кувшина немного вина, глотнем с тобой неразбавленного, а потом ты будешь рассказывать о поэзии. Нет, прямо сейчас и приступай! Кувшин на полу, у ложа. Начинай, не оглядывайся!

Постоял, затвердел скулами (прощайте, ямочки!). Блеснули глаза.

— Неразбавленного? Вот уж ни к чему!

Кабы попался ты мне на такие же плутни, трактирщик!

Воду даешь ты, а сам чистое тянешь вино!

Кажется, не ошиблась я в этом парне!

— А что до поэзии... Я уже тебе говорил, Папия: нет у нас, римлян, поэзии. Невий с его архаикой, которую сейчас смешно читать, Гай Луцилий — и все. Поэтому мы с другом моим Титом Лукрецием Каром...

Антифон

Его голос слышу до сих пор — красивый, мягкий. Лукреций Кар и Марк Туллий, друзья Гая, очень любили его стихи. Марк Туллий все повторял: «Слова, слова! Откуда Гай берет слова?»

С Марком Туллием Цицероном мы враги. Навечно! Я не простила, даже узнав, как страшно убивали его озверевшие легионеры Антония.

— Учитель! — спросила я однажды. — Сколько раз прощать врагу моему, согрешающему против меня? Не до семи ли раз?

— Не говорю тебе: до семи раз, — покачал головой Он, — но до седмижды семидесяти.

— Четыре девяносто раз? — поразилась я.

— Да! Но на четыреста девяносто первый — сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена!

* * *

Жабу уберите, жабу!!!