Сорняк - Андрей Буянов Страница 11

Когда всё было готово, попробовал пробежаться от одного дерева к другому, затем в качестве эксперимента спустился к ручью, побегал по камням. Кора, как и кожа, довольно быстро обмялась, и передвигаться в таких «носках» стало удобнее. Как ни крути, а даже в такой примитивной обуви было гораздо лучше, чем с голой стопой. Плохо было только то, что её надолго не хватит, шкурка сурка сама по себе довольно нежная, а тут она пошла на подошву. Приматывать кору снаружи Мишка не стал, не выдержит она долгой ходьбы: раскрошится. Была бы досочка – другое дело. Но где её взять, досочку эту? Кремневым ножом выточить? Ну-ну, проще новых сурков на шкуры набить.

Ещё одним новшеством стала котомка, которую Мишка соорудил из цельной шкуры, свернув её и прихватив по краям, чтобы посередине один край надвигался на другой. Края связал ремешками, проделав дырки, как и в набедренной повязке, с боков подвязал широкую, скрепленную на двойные узлы лямку. Эту нехитрую сумку-котомку можно было легко повесить через правое плечо и, при необходимости, довольно легко, не глядя, лазить туда левой рукой, например, складывая собранные злаки или перья зелёного лука или небольшие куски камня. Или другие полезные предметы: те же самые ремешки, которых расходуется просто прорва на обмотку дротиков и булавы. Старые из ошкуренной коры уже давно прогнили, и если бы не кожа, то Мишка замучился бы обновлять орудия своего основного труда.

Вечерами он лепил примитивные котлы и чаши из глины с ручья. Сидя у костра после вечерней трапезы, раскатывал на плоском камне колбаски и, расплющивая и соединяя по кругу, делал горшки. Всего горшков лежало на просушке шесть штук – по одному в день. Свои способности как гончара Мишка ценил не особо высоко, поэтому справедливо опасался, что большая часть керамики развалится к чертовой бабушке при обжиге. Именно из-за этого шесть штук и наделал. Сделал бы и больше, но в один из дней, привычно уже разминая глину для лепки, наткнулся в ней на твердый кусок, который руками раздавить не получилось. Аккуратно отделил его, взял в руки камень и не спеша с силой надавил. Кусочек развалился, оставив на камне мелкую глиняную пыль, а Мишка вначале смотрел на неё круглыми как у белька глазами, затем хлопнул себя по лбу и опрометью бросился к котомке. Схватив её, он сунул руку внутрь и, вернувшись к вросшему в землю булыжнику, который привычно использовал вместо рабочего стола, сыпанул на него горсть зерна, взял камень и медленно растёр.

Миша злился на себя как на последнего идиота. Как можно было забыть о таких элементарных вещах, как огонь вначале и мука сейчас? Это действительно он сам такой несообразительный, или последствия перенесённого шока и недостатка животной пищи? Сплюнул со злости. Очистил булыжник, соскребя палочкой с него остатки глины и размолотых, но испачканных зёрен. Для верности протер ладонью и, насыпав небольшую горку зерна, принялся его методично измельчать. Сегодня у него будет хлеб, пресный, может, не очень вкусный, но хлеб.

Размеренная работа успокоила, и Мишка неожиданно для себя пришёл к выводу, что это не совсем он такой недогадливый, тупой, не видящий очевидных вещей. Это его сознание пока не способно видеть очевидное. Если подумать, то самого процесса изготовления муки вживую Мишка никогда и не видел (уборки зерна, кстати, тоже), читать – читал, а видеть не видел. И многого другого он не видел и не знает. Потому что Мишка нормальный городской житель двадцать первого века, который абсолютное большинство благ цивилизации покупает в магазине. А что не покупает, то приносят родители и вручают непосредственно в руки. Вот поэтому сознание и подсознание в том числе не имеют чёткого, на уровне рефлексов, ассоциативного ряда и действуют больше по наитию. Ну не было у него чёткой ассоциации «зерно-мука-еда». У Мишки, если честно, не то что «зерно-мука», у него вообще-то и мука сама по себе с едой не ассоциировалась. Что уж говорить про всё остальное.

М-да, дела… Что ещё, интересно, он пропустил из обыденных элементарных вещей, которыми мог давно пользоваться и которые могли заметно скрасить его существование в этом мире? Мозг на этот вопрос отвечать почему-то категорически отказывался, отзываясь совершенно пустыми мыслями.

Получившуюся горку серой с остатками семенных оболочек муки Мишка разбавил водой, принесённой пригоршнями с ручья и принялся мять получившееся тесто. Особой эластичностью оно не отличалось, но форму в принципе держало. Налепив маленьких лепёшек и пересыпав их, чтобы не слипались, остатками, Мишка пошёл к костру печь хлеб.

Прожаренные на раскалённом камне лепёшки воображение не поражали. Были они грубые, пресные и по вкусу напоминали картон гораздо больше, чем любое из известных хлебобулочных изделий. Возможно, больше чем сам картон, его-то есть Мишке как раз никогда и не приходилось, но вот чёткая вкусовая ассоциация, как ни странно, прослеживалась. У этих крайне пресных лепёшек было несколько несомненных достоинств перед остальными доступными видами пищи. Во-первых, они черствели, но не портились. Причём черствели, как Мишке настойчиво думалось, ещё до того, как полностью приготовятся. Пусть необходимость в долгом хранении продуктов пока и не возникла, но сам факт того, что что-то можно приготовить и положить в сумку с собой, а съесть потом. Во-вторых, они были не из мяса. Вынужденная мясная диета Мишке немного надоела, не то чтобы опостылела или вызывала оскомину, нет. Мясо же, в конце концов, не бананы, чтобы приедаться. Но разнообразия хотелось. А хлебушек свежий да к мяску… М-м-м! И чёрт с ним, что хлеб пока чисто условный и к настоящему близок только по происхождению. Наличие такого продукта просто грело душу. Жалко только, что для того, чтобы наделать лепёшек штук семь, надо полдня ходить по степи и обдирать налившиеся колосья злаков. Не совсем удобный путь, но, несомненно, перспективный.

Конечно, специально на сбор злаков Мишка не ходил, собирал по пути с охоты и на неё, а после высыпал в один из просохших, но необожжённых горшков. Сверху прикрывал его камнем, чтобы, когда отлучался, вездесущие птицы и грызуны всё по зернышку не растащили. Остальные горшки Мишка попытался обжечь. Результат получился несколько неоднозначный. С одной стороны – на пять горшков стало меньше. С другой – теперь у него было целых две глубокие тарелки, которые, собственно, из пары горшков, не до конца растрескавшихся при обжиге, и получились. Верхние края Миша аккуратно обломал, предварительно перемотав ремнём намеченную кромку и выворачивая куски спекшейся глины наружу. Образовавшийся острый край обровнял шершавым камнем. В такой тарелке-миске Мишка сварил суп. А затем сидел вечером перед костром и пил жирный бульон из степного грызуна, обильно присыпанный порванным на мелкие кусочки луком, закусывал сухой вчерашней лепешкой и испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие, тихо мурлыкал себе под нос незамысловатую мелодию, всплывшую непонятно с чего из глубины сознания. Именно в этот момент он поймал себя на мысли, что вполне адаптировался к местным условиям. И теперь, если он всё правильно понимает, нужно принимать решение: либо двигать куда-то в поисках возможной разумной жизни, надеясь найти её до того, как зима вступит в свои права. Либо готовиться к зимовке здесь, на этом самом месте. Оба варианта со всеми вытекающими последствиями имели как явные плюсы, так и минусы.