Агафонкин и Время - Олег Радзинский Страница 11

– К Парамоновым? – переспросил Агафонкин. – Нет, товарищ Ковальчук, я к артистке Никольской.

Инженер успокоился, услышав свое имя: гражданин оказался здешним, должно быть, новый сосед этажом ниже. Да и одет гражданин был слишком легко, чтобы прийти с улицы: рубашка с открытым воротником, тонкий чесучовый пиджак и светлые брюки. Не по московскому ноябрю был одет гражданин (а вот в июльском Киеве 34-го такой наряд казался очень даже уместен).

– Постучитесь, – посоветовал Ковальчук (в его совете таилось коварство, поскольку он знал, что стук через вату под кожзаменителем не будет слышен и стучать пышнокудрому придется долго, но отказать себе в развлечении в скучный осенний хмурый день старый инженер не мог). – Катенька-то наша Никольская по сцене, а по мужу они – Парамоновы.

Агафонкин кивнул. Стучать он не стал, а позвонил в черный важный звонок с белой кнопкой посредине. Звонок был и вправду знатный: в нем чувствовались слова “главк” и “спецпаек”.

Катерина Аркадиевна, вернее, ее двадцатишестилетняя версия, открыла дверь немедленно, словно стояла за ней, подслушивая разговор Агафонкина с Ковальчуком. Она взглянула на Агафонкина, перевела взгляд на Ковальчука – добрый день петр васильевич – и затем снова на Агафонкина.

– А, – сказала Катя Никольская, – вы из театра, с пьесой. Заходите, товарищ курьер.

Катя повернулась и пошла в глубь квартиры. Агафонкин не успел до нее дотронуться и, секунду помедлив, пошел вслед за ней, кивнув Ковальчуку на прощание. Дверь он прикрыл, чтобы потом, когда исчезнет, Кате все это показалось наваждением, сном.

Сон в осенний полдень 1956 года. (Уильям Шекспир. В одном акте.)

Квартира была хороша – всюду солидность и достаток: вдоль стен широкого коридора до самого потолка матово отсвечивали застекленные полки с толстыми книгами. У противоположной стены стоял старой работы резной секретер с крышкой из прочных бамбуковых реек. Агафонкин решил, что секретер здесь не нужен, поскольку использовать его в коридоре казалось решительно невозможным. Да и стула рядом не было. Стало быть, жильцы могли позволить себе красивые вещи просто из-за их красоты, что свидетельствовало о привилегии. Функциональность, знал Агафонкин, обычно порождение бедности. Запас же располагает к излишку – без нужды, для удовольствия.

За секретером – прямоугольник света – приглашала войти открытая дверь. Агафонкин осторожно заглянул внутрь: пусто. Перед вынесенным за стену дома фонарем оконного проема, делавшего комнату овальной, стояли длинный письменный стол, обтянутый темно-зеленой кожей, и шоколадного цвета кресло с резными львиными головами на подлокотниках. Стол был пуст, лишь чернильный прибор “Рабочий и Колхозница” нарушал совершенство его кожаной поверхности. Так, случается, лишняя мысль нарушает состояние умственного покоя.

– Я здесь, – позвал Агафонкина Катин голос. – В гостиной.

Агафонкин пошел на голос.

Катя ждала его в светлой комнате, где, несмотря на количество мебели, ощущался простор. У дальней стены – под большой картиной с тосканским видом мягко скатывающихся лесистых холмов – звал присесть глубокий диван в строгую синюю полоску с кнопками больших декоративных пуговиц на подушках сидений; у высокого окна, обрамленного бутылочного цвета плюшевыми шторами, стояло не то кресло, не то скамейка для двоих с вырезанными на спинке танцующими пастушком и пастушкой; дальше – шкаф со стеклянными дверцами, за которыми освещенные ровным тусклым светом московской осени, лившимся в комнату из окна, отблескивали обеденный и десертный сервизы в крупных желтых цветах. У дивана расположились журнальный столик светло-лакированного дерева и пухлые кремовые пуфы для ног. В центре комнаты, деля ее на две неровные части, тянулся темный, поблескивающий полировкой стол на десять персон, окруженный тяжелыми стульями в чехлах. Рядом со столом Агафонкина ждала Катя Никольская.

Она казалась выше, чем в старости. Катя была не то что красивой, а скорее удивительной: удлиненный нежный овал лица с классическими чертами нарушали глаза какого-то странного, почти рысьего разреза. Глаза были словно от другого лица: такие глаза подошли бы дикарке из джунглей. Или портовой проститутке.

Катя походила на тургеневскую девушку: тонкая, высокая, с забранными наверх волосами цвета грецкого ореха – колосок в русском поле. Глаза же, глаза были из бунинских рассказов, его фантазий о гимназистках, страдающих от собственной непорочности и не могущих дождаться, чтобы от нее освободиться, чтобы быстрее прыгнуть в омут, где эта непорочность утонет, опустится на дно. От глаз шел золотистый блеск, словно в них закапали прозрачный светлый душистый мед.

Агафонкин не помнил этот разрез глаз у старухи Катерины Аркадиевны. И этот удивительный золотой блеск. Возможно, впечатление скрадывалось множеством морщин. Или он просто не присматривался.

– Э-э, – сказал Агафонкин, обдумывая, как, не напугав, подойти поближе, чтобы дотронуться до стоящей у стола женщины, превратив ее таким образом из женщины в Носителя. Он сделал маленький шаг вперед, остановился. – Я тут…

– Алеша, любимый! – Катя протянула к нему тонкие руки и поманила длинными пальцами. – Иди же ко мне, глупый.

алеша? алеша?

Агафонкин было повиновался и шагнул к ней, но остановился: алеша?

Катя не дала ему времени осмыслить, что все это означает. Она не стала ждать, пока Агафонкин подойдет, и, словно по струнке, ступая длинными ногами в коричневых туфлях на невысоких крепких каблуках в одну линию – как манекенщицы по подиуму, пошла к Агафонкину. Она обняла его, прижалась, замерла, будто хотела запомнить, подняла к нему лицо и поцеловала в губы, просунув между ними кончик своего горячего языка, пытаясь найти его язык.

Тут бы Агафонкину и прыгнуть в 2013-й. Не смог, не прыгнул. Но и на поцелуй не ответил.

– Что ты, Алеша? – отстранилась Катя. – Он в командировке, в Свердловске, до воскресенья. А домработницу я отпустила домой, в Тулу.

откуда она меня знает?

Агафонкин был уверен, что ранее не использовал Катерину Аркадиевну как Носителя.

– Алеша, – в голосе тревога, обида, непонимание, – ты не рад меня видеть?

Агафонкин погладил ее по щеке, чтобы успокоить. Их отношения явно складывались серьезнее, чем привычные для Агафонкина связи.

Женщины его не любили: настоящая любовь сродни страданию, оттого и держит человека, словно в тисках, туманит ум, топит в чувствах. С Агафонкиным женщины сходились легко, обычно инициируя отношения, и так же легко расставались. Ни обещаний, ни упреков, ни взаимных обманов о будущем – ничего этого не существовало между женщинами и Агафонкиным. Связь – подходящее слово. Только еще легче, еще необязательнее.

– Ты, Алеша, не годишься для серьезных отношений, – объясняла ему одна из его ранних любовниц, художница Вера. – Слишком красив и слишком беден. Ты вообще не годишься для чувств, а только разве что для ощущений. С тобой и поговорить обо всем можно, и посмеяться, и предаться эросу. А главное, ни на что не рассчитываешь, никаких иллюзий. С тобою нет будущего, а значит, и страха его потерять. Чистая радость.