Аркада. Эпизод третий. maNika - Вадим Панов Страница 11

– То есть GS пропустит судно, под завязку набитое вооруженными бойцами? – изумился Узочи.

– GS и береговая охрана просто пропустят судно, – терпеливо объяснил Джа. – Их не будет волновать, что оно везет – это я гарантирую.

– В чем твой интерес?

– Деньги и развитие бизнеса. Когда вы устроите большую заварушку, мои товары и услуги будут крайне востребованы.

– Но когда мы победим, ты потеряешь крупный рынок сбыта в лице «guerreros», – заметил железноголовый. – Да и мы успокоимся…

– Успокоитесь настолько, что вам перестанет требоваться оружие? – удивился Винчи. На этот раз – не притворно. – Ты серьезно?

– Без оружия мы не обойдемся, – проворчал Руфай, жестом предлагая Узочи заткнуться. – Когда ты сможешь обеспечить поставку?

– В течение двух недель.

– Оплата?

– Вперед.

– Гарантии?

Джа развел руками и приятно улыбнулся. Все было понятно без слов: гарантии в таких делах никто не давал.

Orc archive

Paris ne vaut pas une messe ^[6]

Раньше, до того как мир необратимо изменился, мне нравилось внезапно, без всякой на то причины, просто по зову сердца, бросить дела и отправиться в какой-нибудь город. Иногда – в старинный европейский, тихий, больше походящий на деревню, иногда – в современный китайский мегаполис, или в пыльный, пустынный, плавящийся под знойным солнцем арабский, в котором пять раз в день кричит муэдзин, или в опасные азиатские трущобы, по улицам которых бродят крысы с ножами и крысы с хвостами. Отправиться только потому что захотелось увидеть именно этот город, захотелось побродить по его улицам, послушать голоса жителей, иногда понятные, иногда абсолютно чужие, выпить местного вина или пива, съесть то, что едят все вокруг, переспать с местной красоткой или с той, кого местные называют красоткой, и встретить рассвет на террасе, со стаканом виски в руке и сигарой в зубах.

Встретить расслабленным, успокоившимся, готовым вернуться в большой мир.

Мне нравилось бывать в абсолютно разных городах и через их камень прикасаться к истории: древней, средневековой и современной. Я бродил по улицам, которые видели королей и кардиналов, великих ученых и не менее великих полководцев, президентов, трибунов, революционеров, людей пылких и горячих, мечтательных, отчаянных, смелых, а главное – устремленных в будущее. Я видел города, застывшие и меняющиеся в угоду времени, сохранившие традиции и сделавшиеся безликими, и любовался их жизнью.

Но после того, как мир испоганил некроз Помпео, страсть к путешествиям оставила меня. Потому что сначала жизнь городов сделалась нервной, наполненной злостью и тоской, болью, порождающей жестокость, и ненавистью, результатом которой становилась еще большая боль. А потом, когда прекратились вызванные Помпео бунты и власти установили контроль над территориями, жизнь окончательно изменилась. Она мало где походила на себя недавнюю, даже там, где власть осталась в прежних руках, и я устал угадывать, в каком городе можно отдохнуть и развеяться, а с каким можно только попрощаться.

Мир перестал меня радовать.

Я стал путешествовать только в тех случаях, когда этого требовали дела, воспринимая переезды без удовольствия, как необходимость, но был один город, в который я не мог не заехать. С которым не мог не попрощаться, потому что был обязан ему многим. Старинный город, который барон Осман превратил в блестящую имперскую столицу. Старинный город, в котором я обрел все, что у меня есть, который изменил меня так же, как я изменил мир: сильно, безжалостно и навсегда. В старинный город, который я никогда не любил, но который стал моей страстью.

В город…

Я отправился в Париж.

Прощаться.

Знаю, звучит сентиментально. Знаю. И еще знаю, что нельзя возвращаться туда, где был счастлив, но я хотел увидеть набережные, по которым мы с Беатрис медленно гуляли вечерами; мосты, на которых стояли, бездумно разглядывая проплывающие по Сене кораблики; камни, на которых сидели, по очереди откусывая от свежайшего багета; парки, в которых прилюдно целовались, наплевав на правила шариата; бульвар Гарибальди, по которому я каждое утро ходил за горячими круассанами… Пекарню у старика Роже отобрали, теперь ею владеет кислый Абдуллах с носом цвета «баклажан» и такого же размера, предлагающий восточные сладости, в том числе – с марихуаной. За выставленными на тротуар столиками курят кальян. Через две двери – публичный дом, новый, раньше его здесь не было. «Дешевые белые шлюхи!» Скорее всего – славянки, мне рассказывали, что албанцы наладили поставки из Чехии и опустили цены на самых крупных аукционах до неприлично низких. Стены домов расписаны черной вязью, потому что Его превосходительство Исам Даниял, мудрейший глава XV парижского округа, имел репутацию человека набожного и распорядился, чтобы на каждой улице размещалось не менее трех цитат из Корана, а подданные, как это часто бывает с лизоблюдами, решили продемонстрировать рвение и расписали угодными руководителю надписями все свободные места. Раньше надписей не было. И мусорных куч не было – вонючих надгробий муниципальной службе. Нынешний XV округ оплачивал услуги мусорщиков неаккуратно, по мере необходимости, и кучи исчезали в лучшем случае раз в месяц.

Исчезали, чтобы вновь начать расти…

И вонять.

В том Париже, который я знал, пролилось много крови: Варфоломеевская ночь, бесчисленные казни во время Революции, безжалостное подавление Коммуны – вот лишь немногие события, во время которых на старые камни валились горы трупов. Если сложить все кости, перемолотые здесь временем, то Париж давно следовало признать кладбищем, но теперь он погибал, и я, получается, присутствовал на похоронах кладбища.

Странное ощущение.

Я вышел в центр бульвара Гарибальди и поднял голову, как всегда делал, возвращаясь в нашу квартиру с горячими круассанами на завтрак: искал взглядом балкон на третьем этаже и всегда находил на нем Беатрис – она встречала меня, одетая в легчайший, очень тонкий шелковый халат, оставляющий открытыми длинные ноги и едва скрывающий грудь. С небрежно заколотыми волосами. Желанная настолько, что у меня перехватывало дыхание, любимая настолько, что начинало щемить сердце. Увидев меня, Беатрис чуть наклоняла голову, и мир исчезал, растворялся в чарующей прелести моей женщины. Я бегом поднимался на третий этаж, распахивал дверь квартиры, втягивал ноздрями запах свежего кофе, бросал пакет с круассанами на полку и смеялся, подхватывая Беатрис на руки. Смеялся, как никогда в жизни: ни до, ни после.

Вы знаете, что такое счастье, орки? Я – знаю.

И потому взгляд, который бросил я на наш старый дом на бульваре Гарибальди, был преисполнен грусти.

Дом, который я вспоминал с любовью и теплом, оказался обезображен черной вязью исполненных баллончиком цитат, на балконах валялся скарб и сушилось белье, некоторые окна выбиты, входная дверь покосилась, а около нее ржавел остов разобранной машины. Глядя на который я вспомнил, что Генрих Наваррский оценил Париж в мессу.