Край - Виктор Строгальщиков Страница 10

Расположились они в центре Ишима на территории квартировавшего здесь ранее артиллерийского полка, расформированного в конце девяностых годов. Солдат накормили и развели на ночлег по казармам. Командный состав долго ужинал в отдельной комнате столовой, каждый выпил по стакану водки, и Лузгин выпил тоже, закусив тушёнкой с картошкой, охмелел и расслабился, жаждал общения, но офицеры и сержанты говорили о своём, ничем его не выделяя, никто не задавал ему почтительных вопросов, не просил что-нибудь рассказать. Лузгину стало обидно, но он успокоил себя мыслью, что, пожалуй, так оно и лучше: он стал равным, своим, его приняли, вот и не суетятся вокруг. Он спросил сидевшего напротив Воропаева, куда тот ездил на «Урале». Воропаев ткнул пальцем в толстую, набитую картошкой щеку и глубокомысленно кивнул: мол, всё в порядке, всё путём… Поев, закурили на воздухе, возле врытой в землю артиллерийской гильзы жуткого калибра. Лузгин поинтересовался, откуда это чудище, и кто-то ответил, что — главный калибр на линкоре, а как сюда попала гильза с корабля, за тысячи вёрст от ближайшего моря, объяснить никто не смог, лишь Воропаев заметил, что хороший снабженец и луну достанет с неба, если приказать.

— Я вот бывал в Новосибирске, — сказал Лузгин, закуривая снова, — там в музее ПВО интересную пушку показывали…

Пушка была огромная, ствол — с пятиэтажный дом, наш советский достойный ответ американским электронным ухищрениям. В случае вероятной атаки натовских бомбардировщиков, способных создавать непреодолимые помехи для наведения наших ракет «земля — воздух», эта пушка просто стреляла бы ядерным снарядом в зону предполагаемого нахождения врага и разносила ударной волной любой летающий объект в радиусе сорока километров. Как говорится, нет против ядерного лома электронного приёма. Вокруг засмеялись невесело, и тут один из местных офицеров вдруг поддакнул Лузгину: он учился в Новосибирске, был в музее и видел эту самую пушку, только вот насчёт сорока километров он не совсем уверен.

— Ну, может быть, и не сорок, — миролюбиво согласился Лузгин. — Но много, много километров.

— Да уж, — вздохнул старлей Елагин. — Где вы, Лапин? Ступайте устройте товарища. — И уже к Лузгину: — Подъём в пять, в пять тридцать завтрак. Вас проводят, отдыхайте.

Спать абсолютно не хотелось, хмель быстро уходил, и Лузгин бы сейчас с удовольствием выпил ещё и ещё постоял, покурил, поболтал на свежем воздухе, но прапорщик Лапин уже переминался в отдалении, за краем светового круга от голой лампы на шнуре, висевшей над гильзой-пепельницей. И вскоре слегка раздражённый Лузгин уже лежал на пружинной кровати в маленькой комнате с такой же голой лампой на шнуре под потолком и читал «Жизнь Арсеньева», то есть пытался вчитаться, но получалось плохо; он опускал веки, и сразу в глазах начинал подёргиваться круглый елагинский затылок, и за стеклом над капотом «уазика» качалась толстая корма передового «броника» в дымках от выхлопной трубы. У него так бывало после похода за грибами: трава и шляпки-шляпки-шляпки, до слёз и рези, и никак не заснуть… Лузгин открыл глаза и снова схватился за книгу, третий том собрания сочинений, издательство «Правда», год восемьдесят восьмой, страница двести шестьдесят пятая: «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился». Нечто похожее он читал в «Других берегах» у Набокова. Насколько знал Лузгин, ни Набоков, ни Бунин оружия в руки не брали, а вот Булгаков служил в белой армии, и это пошло ему в счёт.

Лузгин, когда летал в Москву на утверждение, был неприятно поражён столичной чистотой, изобилием в магазинах, отсутствием на улицах бронемашин и колючей проволоки и полным, улыбчивым равнодушием столичных жителей к тому, что происходило за пределами Московской кольцевой дороги. Он выкроил время и забежал в известный журналистский кабачок на Гоголевском бульваре, где пообнимался и крепенько выпил, стал обвинительно рассказывать про зону и добился лишь сочувственных мычаний между рюмками, а один, в бороде потомственного либерала, спросил его: «Сам видел или с чужих слов вещаешь?» После обмена Чечни на долги в Москве ничего не взрывалось. А разве не так было в Тюмени всего лишь несколько лет назад, когда и война на юге, и война на Кавказе, и новая война на Балканах для большинства тамошних жителей оставались только картинками в телевизоре и поводом для разговоров, и если бы не телевизор (газеты давно уж никто не читал, разве что местные), войны бы не существовало вовсе. От пьянства на дорогах в год погибало больше, чем в Чечне… И даже принятие Думой продавленного Западом закона об охране инвестиций — иначе санкции, блокада экспорта — поначалу все восприняли нормально, и лишь когда американский армейский спецназ высадился в Нижневартовске и вместе с нашими омоновцами взял штурмом захваченное профсоюзом здание нефтяной компании (спецназ лишь командовал, друг в друга стреляли свои), все ахнули и забурлили, пошли первые митинги «Русской России», и вот чем всё закончилось.

«Сам видел или с чужих слов вещаешь?..» Многое Лузгин действительно видел сам, но главного не видел и вот решил наконец посмотреть. Если хочешь быть объективным, если искренне желаешь увидеть и понять… «Что увидеть, что понять?» — спросил себя Лузгин. Как люди убивают людей? Выстрели сегодня те психи не в «пешку», а в «уазик», то разве он успел бы хоть что-нибудь понять, прежде чем его, Лузгина, разорвало бы в клочья гранатой?

Дверь потихоньку, без стука отворилась, и в комнату сначала заглянул, а после весь проник со шкодливым видом Воропаев. Правая рука его была глубоко засунута за левую полу расстёгнутого бушлата, и будь он наёмным убийцей, он бы извлёк сейчас оттуда пистолет, но Коля-младшой был просто отличным парнем: он вытащил бутылку и сел напротив — на кровать, стараясь не слишком скрипеть пружинами.

— Я смотрю, вы не спите, Василич, — в голос, не таясь, произнёс Воропаев. — Как насчёт грамульки перед сном?

— Всегда, — радостно отозвался Лузгин.

Коля поставил бутылку на тумбочку, достал из карманов бушлата пару мутного вида стаканов.

— Подъём перенесли на час, — сказал Воропаев, разливая водку и объясняя свой визит. — В темноте всё равно не пойдём, пусть хоть пацаны выспятся нормально… Ну что, Василич, с крещением вас — в смысле, с боевым.

— Да ну тебя, Коля, — скривился Лузгин, поднимая стакан. — Грешно смеяться над старым больным человеком. — И выпил. Воропаев тоже выпил, хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана свёрточек с закуской: два ломтя хлеба с полосками жёлтого сала.

— Не, ты зря, Василич, — с набитым ртом и уже переходя на «ты» серьёзно сказал Воропаев. — Сколько раз ходили — первый раз в самом начале машину потеряли.

— Это я невезучий.

— Сплюнь, сплюнь! — сурово приказал ему Коля-млад-шой. — Извини, это ничего, что я вас на «ты» называю?

— Валяй, — небрежно разрешил Лузгин и сказал: — Тьфу-тьфу-тьфу… А вообще бывало?

— Что бывало?

— Ну, с машинами…

— А как же, — простенько ответил Воропаев и добавил, наливая, что на марше их не жгли ни разу, а вот на блокпостах сгорели две машины и ещё одну пришлось бросить: салага-водитель двигун запорол, застряв весной в раскисшем поле под деревней Казанлык.