Этим утром я решила перестать есть - Жюстин Страница 9

В течение двух недель отдыха от школы я продолжаю отчаянное бегство от лишних калорий. Самую большую тревогу внушает мне школа, и психолог это понимает. Я не хочу туда возвращаться. Я чувствую, что не выдержу. Профессор решает освободить меня от нее. Я получаю справку о том, что не могу больше посещать занятия по причине крайней физической слабости.

Я останусь дома на восемь месяцев, в покое, ничего не делая. Более-менее точно подсчитав калории, я могу два-три часа поспать днем. Я все время чувствую страшную усталость. Только очутившись в своем убежище — в кровати, я думаю, что жизнь прекрасна. Я опять стану здоровой. Мне не нужно больше сидеть на уроках, делать задания, я не нервничаю, я не испытываю тревоги во время обеда в школьной столовой. Мне не нужно больше по полчаса ждать автобуса, дрожа от холода, несмотря на тройные колготки, сапоги, слои свитеров и курток. Я снова стану здоровой, это начало конца болезни. Мои кости выпирают, волосы выпадают прядями (я слышу, как они шуршат, оставаясь в расческе, я чувствую, как они умирают на голове), у меня болят зубы и ослабевшие десны, у меня нет больше друзей, я одинока и бесстрастна, но я снова стану здоровой, все хорошо.

Это не я хотела всего этого, а кто-то другой в моей голове, какой-то маленький дьявол, который заставляет меня делать совершенно не то, что я хочу. И мне действительно надоело сражаться с ним. Я больна. Я наконец признаю это. Но этот дьявол — лукавый тиран, мой внутренний враг. Я существую в двух ипостасях: есть одна Жюстин, которая хочет выкарабкаться, а за столом, перед тарелкой, есть другая Жюстин, которая слушает тирана. Он говорит мне, что нужно постоянно, постоянно худеть, что жизнь прекрасна тогда, когда я худая. Даже если меня сравнивают с «голодающей девочкой из Сомали», как выражается моя тетя, тарелка заставляет меня поступать не так, как я хочу, а наоборот: «Не ешь этого, ты опять растолстеешь, это ужасно. Осторожно, твоя ложка полна через край, только не бери паштет, перестань обжираться йогуртами».

Мне страшно, мысль о том, что надо сесть за стол, переполняет меня тревогой. Лучше я умру от голода! Но я заставляю себя сесть, поставить тарелку, положить приборы, взять еду (как можно меньше) и растягивать, растягивать процесс ее поглощения. В течение сорока пяти минут (средняя продолжительность семейного обеда) под взглядами родителей я борюсь со своей внутренней тревогой.

Психолог просит меня материализовать дьявола, живущего в моей голове. Я очень боюсь его и поэтому инстинктивно называю его «змеей». Змея — мой враг, я не могу даже видеть ее на фотографиях или по телевизору.

— Найди какую-нибудь плюшевую змею и отомсти ей.

Маме эта мысль показалась здравой. Она достает ужасную мохнатую змею, на которую я набрасываюсь после страшных сорока пяти минут ужина. Я кусаю ее, я бросаю ее на землю, я вырываю ей шерсть и оскорбляю ее. Раньше это «существо» в моей голове не имело ни имени, ни внешности. Это был кто-то, кто желал мне зла, и я плакала в одиночестве на кровати, я кричала, пытаясь защититься: «Почему ты здесь? Оставь меня. Убирайся! Ты портишь мне жизнь! Ты портишь жизнь всем!»

Теперь я могла все выместить на змее, не плакать, а дать выход своему гневу. Мне казалось, что я схожу с ума. Мне даже слышались голоса, уговаривавшие меня: «Не надо есть. Ты хорошо начала, продолжай. Ты взяла равиоли, они ужасно жирные. Не надо больше их есть. Ты объедаешься». В тот день, в среду, я съела четыре равиоли. Четыре несчастные равиоли, выуженные из наполненной тарелки. Я была в ресторане с отцом, я выбрала это блюдо, за него надо будет платить по счету, а я сидела и молча слушала, как змея в голове бичует меня за четыре равиоли. Над этой манией мы поработали с психологом прямо в тот же день. Я говорила и за змею, и за отвечающую ей Жюстин.

— Есть равиоли нехорошо.

— Мне это доставляет удовольствие.

— А я не хочу, чтобы ты получила удовольствие, я хочу, чтобы ты была худой.

Под конец я уже не знала, что отвечать. Змея все время выигрывала. Последнее слово постоянно оставалось за ней, а Жюстин молчала. Я даже не сумела ей сказать, что мне надо есть для того, чтобы остаться в живых.

Раньше я думала, что психолог нужен сумасшедшим, что он уложит меня на кушетку и будет ждать, пока я все расскажу, но мама сказала:

— Сходи хотя бы на первый сеанс, если тебе не понравится, больше не пойдешь туда.

Никакой кушетки, просто стул перед письменным столом и доверительная беседа. В конце концов я должна была признать, что эта женщина — единственный человек, с которым я могу поговорить. У меня больше не было друзей, в школу я не ходила. Оставались только мои родители, которым все уже надоело и которые уже не знали, как вести себя со мной. Психолог была новым приятным знакомым, открытым, простым, Я могла говорить ей то, что хотела.

Я рассказала, как я заболела, как не понимала, отчего эта болезнь на меня свалилась. Она нарисовала схему развития болезни. Первая фаза — начало болезни, потом фаза акцептации, затем фаза попыток выздороветь и, наконец, предупреждение рецидивов. После чего — полное выздоровление.

Это объяснение мне понравилось. У меня была надежда выздороветь, рассчитывая лишь на себя. Я не верила в необходимость и благотворность слов. Даже поняв, что мне нужна помощь домашних, я думала: «Ты можешь выкарабкаться только сама. Ты одна можешь спасти себя от змеи».

В течение восьми месяцев освобождения от школы мне помогает целая команда — диетолог совместно с профессором (специалистом по питанию) и психологом.

Время летит, и я его не замечаю… Мне скучно.

Все утро меня терзает тревога при мысли о том, что я должна буду съесть на обед, потом я сплю днем для того, чтобы забыть о том, что я съела, во время легкого ужина я спорю с родителями, затем засыпаю, чтобы снова все забыть. Иногда я занимаюсь Жанной. Это утомительно. Я должна накормить ее полдником, а сама не ем. Я снова подсчитываю калории, приведенные на пакетах с пирожными, которые даю сестре. Я закармливаю ее. Она должна есть, ведь это так вкусно. Скоро ужин, сестра уже поела у кормилицы, но она все равно должна есть. Я не отдаю себе отчета в том, что она ест «вместо меня»… Кормить других — наслаждение и мука одновременно.

Я встречаюсь с профессором примерно раз в три месяца. Я по-прежнему не люблю его. Он делает все для того, чтобы я поправилась, он хочет превратить меня в толстуху. Если он по-настоящему рассердит меня, я покажу ему, на что способна! Я докажу ему, что анорексичная девочка может сильно прибавить в весе! Я стану примером нового. Я буду той, на которую он сможет показывать пальцем и говорить: «А вот это исключение!» Я говорю невесть что и думаю непонятно о чем. И потом, он мне просто не нравится. Разве может маленький седеющий человечек вернуть мне утраченное счастье? Не понимаю, почему родители упорно таскают меня к нему? Я, между прочим, с ним и не разговариваю. Я плачу: с одной стороны, при этом можно ничего не говорить, с другой — я не могу сдержать слезы. Они подступают, как только я вхожу в больницу. Папа и мама так и не поняли: я не настолько больна, чтобы снова очутиться в «престижном» эндокринологическом отделении. Да профессор и не предлагает мне этого. Меня понимала только мой психолог. Увы! Она бросила меня в апреле и уехала в столицу, а я слишком привязана к ней, чтобы заменить ее кем-то. Я снова чувствую себя покинутой. Никто меня не любит, у меня нет друзей… Старая песня Жюстин, которая предпочитает плакать в одиночестве над своими несчастьями вместо того, чтобы попытаться понять что с ней происходит, и которая пребывает в уверенности, что вылечит себя сама.