В субботу вечером, в воскресенье утром - Алан Силлитоу Страница 9

Артур дошел до своего токарного станка, снял куртку и повесил ее на ближайший гвоздь, чтобы видеть свои вещички, потом нажал на кнопку, и мотор с легким всхлипом ожил. Если приглядеться, могло показаться, что, несмотря на адский грохот всех этих безостановочно движущихся механизмов, никто никуда особенно не торопился. Артур улыбнулся про себя, вытащил из верхней коробки высящейся рядом с ним груды блестящий металлический цилиндр и закрепил его на оси. Затем выплюнул окурок в мыльницу, приладил станину и вставил револьверную головку в самое широкое отверстие цилиндра. Ему понадобились две минуты, чтобы оценить точное положение резца и цилиндра, после чего он поплевал на ладони, потер их, включил трансмиссию, нажал на кнопку, заставляющую ось вращаться, и направил дрель в узкий паз. Утро понедельника перестало казаться страшным.

При средней выработке четырех-шести изделий с сотни заготовок отработаешь свое жалованье, если выточишь тысячу четыреста деталей в день — что возможно, даже если не очень сильно напрягаться, — а если попотеть и выдать утром тысячу, после обеда можно филонить — поточить лясы с женщинами, остановиться поболтать с друзьями. Такое времяпровождение порой едва не доводило Артура до беды, как, например, несколько недель назад, когда он придавил мышь, не замеченную раскормленными фабричными кошками, и подложил ее под дрель одной из работниц, а Роббо-босс услышал истошный вопль и выскочил из своей конторки, решив, что у какой-то дурехи волосы попали в приводной ремень (по всей фабрике развешаны объявления, где большими буквами написано, что работницы должны надевать сетку на голову, но разве с женщинами можно быть в чем-нибудь уверенным?). Какова же была его радость, когда выяснилось, что весь сыр-бор разгорелся из-за дохлой мыши. Тем не менее он двинулся по проходу, выясняя, кто же все-таки придушил мышь, и, дойдя до Артура, всячески отрицавшего свою причастность к этому делу, сказал:

— Уверен, что это твоих рук дело, негодник ты этакий.

— Моих, мистер Роббо? — Артур выпрямился во весь рост с видом оскобленного достоинства. — Да у меня столько работы, от станка не отойти. К тому же я никогда не позволяю себе обидеть женщину, вы и сами это знаете. Это против моих правил.

— Ну, не знаю. — Роббо пристально посмотрел на него. — Кто-то ведь это сделал, и мне кажется, что это ты. Вот что я скажу, если меня спросить: уж больно ты смахиваешь на красного.

— А вот это уже клевета, — возмутился Артур. — Придется переговорить с моими адвокатами. Тут тысяча свидетелей найдется.

Роббо вернулся к себе в конторку, мрачно посмотрев на сидевшую внутри девицу, а заодно и на всех остальных, кому могло прийти в голову обратиться к нему за чем-нибудь в ближайшие полчаса. Артур же, как и подобало образцовому рабочему, трудился за своим станком.

Хотя четыре-шесть с сотни — норма божеская, жаловаться не приходится. Время от времени подходил нормировщик, наблюдал за твоей работой, и если понимал, что ты можешь делать сотню заготовок меньше чем за час, появлялся Роббо и заявлял, что в один прекрасный день ты получишь на шесть пенсов или шиллинг меньше. Так что если почувствовал, что над тобой нависла тень нормировщика, ты знаешь, что делать, — если, конечно, хоть какие-то мозги есть. Каждое твое движение должно быть основательным, хотя и замедляться тоже не надо — это значило бы перерезать собственное горло. Действовать следует сосредоточенно, но в то же время с точным расчетом времени. Проклинаемый всеми как злейший враг, нормировщик выглядел при этом человеком безобидным, ходил всегда немного сутулясь, в очках, курил те же сигареты, что и все, носил поверх голубого костюма в полоску коричневый служебный халат, был лыс, как шляпка гриба, и хитер, как лисица. Поговаривали, что с каждого понижения зарплаты, сделанного по его докладу, он получает комиссионные, но это, решил про себя Артур, всего лишь злостные слухи, распускаемые теми, у кого только что отняли шиллинг. Если столкнуться с нормировщиком по дороге с работы домой, он здоровался, а ты кланялся в ответ, независимо от того, обидели тебя недавно или нет. Артур всегда принимал подобные знаки внимания с подчеркнутой вежливостью, потому что когда нормировщик возникал за его спиной, тут же снижал скорость до расчетной сотни, хотя однажды, замешкавшись с выполнением дневной нормы, сработал четыреста. Как-то раз он, интереса ради, прикинул, сколько заработает, если будет как сумасшедший выдерживать эту доводящую до колик в желудке, сногсшибательную, стесывающую кожу на пальцах, презирающую любую дипломатию скорость — четыреста в неделю, — и расчеты, произведенные на полях очередного номера «Дейли мейл», показали: тридцать шесть фунтов. Чего, конечно, поклялся он себе, никогда не будет, потому что на меня накинутся, как свора собак, и уже на следующей неделе я буду корячиться за гроши. Вот он и остановился на вполне подходящих четырнадцати фунтах. Более высокий заработок означал бы, что ты просто выбрасываешь потом добытые тяжелым трудом деньги в широко распахнутые окна налогового ведомства — кормишь, как говаривала мамаша Артура, свиней вишнями, — а это тоже не в его правилах.

Таким образом, ему удавалось заработать себе на жизнь, несмотря на администрацию компании, нормировщика, десятника, а также наладчиков станков, которые всегда готовы перегрызть друг другу горло, за исключением тех случаев, когда объединяются, чтобы вцепиться в горло тебе, хотя, как правило, ты на них плюешь и вполне довольствуешься своими четырнадцатью монетами, орудуя бабкой, вдыхая запахи масла и металлической стружки, действуя механически, так что весь день в голове у тебя мелькают картины куда более яркие и приятные, нежели то, что ты видишь вокруг. Накручивать ходовой вал и стесывать стружку правой рукой все же легче, чем, например, водить грузовик, когда все время надо шевелить мозгами. Он вспомнил, как в армии один капрал сказал, что все кажется чудесным, когда сидишь в сортире — единственном месте, где тебе не мешают предаваться размышлениям. Ну а сейчас витать в облаках можно целыми днями. Один час наматывался на другой, с того момента, как погрузишься в мысли, и до того, как очнешься из-за вспышки, мелькнувшей в конторке десятника и означающей, что сейчас десять часов, и женщины в белых халатах начнут развозить тележки с чаем и торопливо разливать жуткое пойло из блестящих электрических чайников.

Артур отказывался от бесплатного чая, потому что он был слишком крепким, изготовленным не из лучших цейлонских сортов, а из складского мусора с добавлением соды из фабричной столовой. Однажды он пролил эту оранжевую смесь на скамейку — такова была его версия — и целых три часа пытался стереть пятно, но даже умельцы-механики не смогли ничего поделать со следами этого неудобоваримого чая, которые оставались там, молча призывая приносить на работу собственное питье — хотя мало кто этому призыву внимал. «Слушайте, если даже на деревянной скамье, облитой машинным маслом, остается такое пятно, только представьте себе, что станет с вашими кишками», — обращался Артур к своим товарищам и слышал в ответ: «Какого черта, стоит ли думать об этом». Тогда он пожаловался в дирекцию, и его выслушали. Кто-то из администрации проверил чайники в столовой и убедился, что изнутри они покрыты толстым осадком от чая и содовых добавок. Он продолжал отстаивать свои права, поднялся большой шум, и качество чая улучшилось, хотя и не настолько, чтобы заставить Артура его пить. Он по-прежнему носил с собой в кармане флягу и вот сейчас, выключив станок, извлек ее. В конторке Роббо замелькал свет, и все начали разворачивать пакеты с сэндвичами.