Презрение - Альберто Моравиа Страница 9

Надежда на скорое освобождение окрыляла меня, и в то утро я работал с подъемом. Оставалось лишь внести в сценарий два-три незначительных исправления, над которыми мы бились безрезультатно вот уже несколько дней. В порыве вдохновения мне удалось сразу же направить обсуждение по верному руслу и одну за другой преодолеть все оставшиеся трудности. Не прошло и двух часов, как мы обнаружили, что работа над сценарием закончена, и на этот раз окончательно. Так бывает иногда во время бесконечного изматывающего подъема в гору, когда совсем уже отчаиваешься достигнуть вершины, а она вдруг возникает за ближайшим поворотом. Я написал фразу и удивленно воскликнул:

— Но ведь на этом можно и кончить!

Пока я писал, сидя за столом, режиссер все время расхаживал по кабинету из угла в угол; тут он подошел ко мне, взглянул на рукопись и сказал, тоже удивленно, словно не веря самому себе:

— Ты прав, на этом можно закончить.

Я написал слово «конец», захлопнул папку и встал из-за стола.

С минуту мы оба молча глядели на стол, где лежала папка с уже завершенным сценарием, совсем как два вконец обессилевших альпиниста смотрят на озеро или утес, до которого они добрались с таким трудом.

Потом режиссер сказал:

— Мы добили его… Ну вот, повторил он снова, наконец мы добили его.

Режиссера звали Пазетти. Это был молодой блондинчик, угловатый, сухой, весь какой-то приглаженный и прилизанный. Он был больше похож не на художника, а на педантичного учителя геометрии или счетовода.

Пазетти был моих лет, но, как это часто случается при работе над сценарием, отношения между нами были такими, какие устанавливаются между выше и нижестоящим: режиссер всегда пользуется большим авторитетом, чем все другие участники, в работе над фильмом.

Помолчав еще немного, Пазетти произнес со свойственным ему тяжеловесным юмором:

— Должен заметить, Риккардо, что ты, как лошадь, которая чует конюшню… Я был уверен, что нам придется возиться еще по меньшей мере дня четыре… А мы все кончили за два часа… Перспектива гонорара подстегнула тебя!

Несмотря на всю свою ограниченность и почти невероятную тупость, Пазетти не был мне антипатичен. При установившихся между нами отношениях мы в какой-то мере дополняли друг друга: он человек без воображения и нервов, но сознающий свои возможности, а они не превышали уровня посредственности, я же, наоборот, человек легко возбудимый и одаренный, весь во власти своего воображения и сплошной комок нервов.

— Ну, конечно, ответил я, подделываясь под его тон и обращая все в шутку. Ты верно сказал: перспектива гонорара.

Закурив сигарету, Пазетти продолжал:

— Но не рассчитывай, что на этом так все и закончилось. Мы сделали сценарий пока лишь вчерне… Нам придется еще пересмотреть все диалоги… Не почивай на лаврах.

Я лишний раз про себя отметил, что Пазетти, как всегда, пользуется штампами и избитыми фразами. Украдкой взглянув на часы был уже час, я сказал:

— Не беспокойся… Если что-нибудь придется переделывать, я к твоим услугам. Пазетти покачал головой.

— Знаю я вашего брата… Чтобы ты не размагнитился, скажу-ка Баттисте пусть придержит выплату последней части твоего гонорара.

Ему была свойственна шутливая и в то же время поразительная у столь молодого человека властная манера пришпоривать своих сотрудников, переходя от попреков к похвалам, от лести к суровым замечаниям, от просьб к приказаниям; в этом смысле он мог считаться хорошим режиссером, потому что режиссура на две трети заключается в умении как следует использовать труд подчиненных.

Как всегда, дав Пазетти возможность поразглагольствовать вволю, я возразил:

— Нет, ты скажешь, чтобы мне выплатили весь гонорар, а я обещаю, что буду в твоем полном распоряжении, когда понадобится сделать какие-нибудь поправки.

— Но к чему тебе столько денег? спросил он с неуместным смешком. Тебе всегда мало… А ведь ты не играешь, и у тебя нет ни любовницы, ни детей…

— Мне надо внести очередной взнос за квартиру, ответил я серьезно и опустил глаза. Его бестактность начинала меня раздражать.

— А много тебе надо еще выплатить?

— Почти все.

— Бьюсь об заклад, что жена не дает тебе покоя. Я так и слышу: "Риккардо, не забудь, что ты должен внести очередной взнос".

— Да, жена, сказал я. Ты знаешь, каковы женщины… Дом для них все.

— Кому ты говоришь!

И Пазетти принялся рассказывать о своей жене, которая очень походила на него самого, но которую, как я понял, он почему-то считал существом причудливым, капризным и способным на самые невероятные выходки одним словом, с ног до головы женщиной. Я сделал вид, будто внимательно слушаю его, хотя в действительности думал совсем о другом.

— Все это, конечно, чудесно, самым неожиданным образом закончил свои разглагольствования Пазетти. Но знаю я вас, сценаристов: все вы одним миром мазаны… Получите деньги только потом вас и видели… Все-таки скажу Баттисте, чтобы он попридержал выплату твоего гонорара.

— Не надо, Пазетти. Прошу тебя.

— Ну, там видно будет… Не слишком-то на меня рассчитывай.

Я снова украдкой взглянул на часы. Я дал Пазетти возможность покичиться своей властью он покичился ею, теперь можно было и уходить.

— Ну вот, начал я, рад, что сценарий написан или, как ты говоришь, закончен вчерне… А теперь, пожалуй, мне пора идти.

— Ничего подобного! воскликнул он добродушно. — Мы должны выпить за успех фильма… Какого дьявола… Сценарий написан, и ты от меня так просто не уйдешь…

— Ну, если надо выпить, сказал я покорно, что ж, я готов.

— Тогда пошли… Думаю, жена будет рада составить нам компанию.

Я прошел за ним из кабинета по узкому, пустому белому коридору, в котором стояли запахи кухни и детских пеленок. Пазетти открыл передо мной дверь в гостиную и крикнул:

— Луиза, мы с Мольтени закончили работу над сценарием… Выпьем за успех фильма.

Синьора Пазетти встала с кресла и сделала несколько шагов нам навстречу. Это была невысокая женщина с большой головой и очень бледным продолговатым лицом, обрамленным черными блестящими волосами. Ее большие, но тусклые и невыразительные глаза оживлялись только в присутствии мужа: тогда она не спускала с него взгляда, словно преданная собака. Но когда мужа не было, она сидела потупившись, изображая неприступное целомудрие. Хрупкая и миниатюрная, она за четыре года супружеской жизни родила четырех детей.

— Ну и напьемся же мы сегодня, с вымученной веселостью заявил Пазетти. Я приготовлю коктейль.

— Только не для меня, Джино, предупредила его синьора Пазетти. Ты ведь знаешь, я не пью.

— Ну, а мы выпьем.

Я сел в обитое узорчатой материей кресло некрашеного дерева, стоявшее у камина, сложенного из красных кирпичей. Синьора Пазетти уселась в такое же кресло по другую сторону камина. Оглядевшись вокруг, я подумал, что комната похожа на хозяина дома. Это была стандартная гостиная в псевдодеревенском стиле, чистенькая и аккуратная и в то же время жалкая, точно у какого-нибудь педантичного бухгалтера или счетовода. Мне только и оставалось озираться по сторонам, потому что синьора Пазетти не сочла нужным поддерживать со мной беседу. Она сидела напротив меня совершенно неподвижно, опустив глаза, сложив на животе руки. Мой взгляд проследовал за Пазетти, который прошел в глубь комнаты, подошел к на редкость безобразному шкафчику, куда были вмонтированы радиоприемник и бар, опустился на свои тощие коленки и неловко извлек оттуда бутылку вермута и бутылку джина, три стакана и шейкер. Я заметил, что обе бутылки не початы и не распечатаны; видимо, Пазетти не часто разрешал себе пить тот коктейль, который он собирался сейчас приготовить. Сверкающий шейкер тоже казался совершенно новым. Пазетти сказал, что сходит за льдом, и вышел.