Ханеман - Стефан Хвин Страница 9

Эльза Вальман отвернулась от окна.

Господин Вальман обвязывал чемодан ремнем: «Посмотри, что с Ханеманом». Когда она открыла дверь на втором этаже, Ханеман только кивнул головой. Времени оставалось в обрез. Сын Биренштайнов, утром на минутку забежавший к матери, говорил, что русские уже возле бывшей польской границы и, наверное, двинутся вдоль моря на Цоппот, группы «фольксштурма» отступили от Леса Гутенберга, Мюггау и Питцкендорфа к Лангфуру, слава богу, Адольф Гитлерштрассе еще свободна, можно пойти по Кронпринценаллее вдоль трамвайных путей, подняться на виадук над железнодорожной веткой и дальше, прямо по Остзеештрассе, до Нойфарвассера, около волнореза стоят транспортные суда из Вильгельмсхавена, может быть, удастся попасть на борт…

Госпожа Вальман выслушала все это спокойно, хотя мундир юного Аксера Биренштайна был испачкан известкой и смотрел он на мать испуганными глазами. Стекла в окнах, которые госпожа Вальман столько раз, не доверяя прислуге, мыла собственными руками, дрожали от эха взрывов, и уже непонятно было, в какой части города усиливается безостановочный грохот — то ли в окрестностях Шидлица, то ли ближе — и почему время от времени сквозь висящий в воздухе глухой гул пробивается тяжелый гром залпов (Аксер сказал, что это, по-видимому, «Принц Евгений», обороняющий Готенхафен, обстреливает холмы с залива). Каждые несколько минут совсем низко, прямо над большой березой, пролетали — тройками, шестерками — самолеты с белыми цифрами на фюзеляже; тогда люди, идущие в сторону Кронпринценаллее, прятались за стволы деревьев и кирпичные столбы оград, но снаряды — длинные очереди из бортовых орудий разрывались где-то дальше, должно быть, за Осовой, там, где гул, казалось, нарастал всего быстрее, хотя на небе — если глянуть в сторону Собора — не было видно дыма, только иногда над парком взлетали едва заметные на солнце зеленые светящиеся снаряды — стреляли поблизости от трамвайного круга.

Итак, госпожа Вальман смотрела на все спокойно (хотя при каждом взрыве у нее замирало сердце) — она ведь знала, что с помощью брата (Франц Эрхардт год проработал в канцелярии сената) они наверняка получат «белый пропуск» на транспортное судно «Фридрих Бернхоф». В Нойфарвассере им надо быть никак не позже шести…

«Герр Ханеман, — говорила она, держась за дверную ручку, — поторопитесь. И послушайтесь моего совета: возьмите теплое пальто, знаете, это, с барашковым воротником». Ханеман на мгновение поднял голову над открытым несессером, где рядом с флаконом туалетной воды, бинтами, толстым свитером с высоким воротом и полотенцем лежал маленький сверток в пергаментной бумаге: «Идите вниз, дети волнуются».

Ах, дети! Сколько уже раз она просила девочек не выходить из дома. Но разве можно уследить за двумя непоседами в сереньких пальтишках, которые, бегая в парадном по лестнице, то и дело выскакивают в сад, а потом возвращаются, разгоряченные, с белым облачком вокруг мордашек: «Мутти, нам жарко». «Ну знаете! — раздраженно говорила она. — Зачем тогда бегать, сказано было, сидите внизу, в прачечной, играть можно и там. А лучше подметите-ка коридор». Но девочки и слышать об этом не хотели. Они то и дело подбегали к железной ограде и кричали детям, бредущим рядом с набитыми постельным бельем колясками: «Герда, Фриц, вы уже идете? — после чего с гордостью сообщали: — И мы сейчас пойдем», — и продолжали бегать по двору, кидаясь снежками в бурого кота госпожи Пельц, который не собирался слезать с крыши веранды и только смахивал лапой белые шарики с заснеженного крутого ската на дорожку.

Смех Марии и Евы… Даже призывы отца не могли загнать девочек в дом. Когда самолет с белыми цифрами на фюзеляже пролетал над садом, чуть не задевая брюхом макушку росшей в углу огромной березы, а люди на улице в смешных позах прижимались к стенам, ища укрытия под каменными карнизами, Мария и Ева лишь на мгновенье прерывали игру за шпалерой туй и, задрав головы, смотрели на исчезающий за крышами темный силуэт — ну сколько можно бояться, да и самолеты ведь никому ничего плохого не делали. «Немедленно возвращайтесь!» — кричала мать, едва смолкал гул пролетевшей машины, но они, улавливая в ее голосе непривычно мягкие нотки, прикидывались, будто не слышат, и, притаившись за колючими ветками, только беззвучно смеялись: здорово они провели мутти! «Ах, качала она головой, — может, лучше запереть их в комнате?», хотя сама понимала, как это глупо, ведь сегодня все двери должны быть открыты, чтобы каждый, если что-то случится, мог немедленно выбежать во двор. «Мутти, мы вспотели. Можно снять пальто?» — кричали девочки из-под ограды. «Ни в коем случае! Быстро домой!» — отвечала она через закрытое окно. Сегодня она велела им надеть свитера из овечьей шерсти, летние пальтишки из голубого габардина, а сверху еще зимние, с кроличьими воротниками. «Морской туман, особенно сейчас, — говорил Франц, — очень опасен, стоит только растерять тепло…» Отсюда и эта шерсть, габардин и сукно мышиного цвета… Хуже обстояло дело с обувью, ботинки, в которых девочки бегали сейчас по саду, хоть и на меху, не годились в дальнюю дорогу, а желтые кожаные сапожки на кнопках, на толстой байковой подкладке, высокие, выше щиколотки, остались у сапожника Берста — где их теперь искать? — ведь в грузовик «фольксштурма», на котором вчера ехали Берст с сыном, на углу Фридрихаллее попал снаряд из миномета, и потом вся Лессингштрассе говорила о том, что случилось.

Она немного успокоилась, когда девочки притаились в коридоре, перешептываясь и хихикая. Теперь ей хотелось быть одной — ее раздражало даже присутствие Альфреда. Поэтому она только сказала тихо: «Может, переберешься в кухню?» Он вышел с открытым чемоданом, осторожно притворив за собою дверь.

Она встала посреди комнаты перед зеркальным шкафом, который они купили через несколько дней после свадьбы в магазине Мюллера на Брайтгассе, и, увидев свое посерелое лицо, торопливо распахнула все три дверцы. Отражение, сверкнув, скрылось за ореховой рамой.

В левой части шкафа на темных фанерованных полках лежали белые и голубые полотенца, ниже простыни и пододеяльники, еще ниже аккуратно сложенные блузки — льняные, ситцевые и батистовые; ровнехонькие стопки до отказа заполняли все полки, пахнущие крахмалом и сухим деревом. А в углу комнаты, под окном, уже ждал расстеленный на полу красный пододеяльник из плотной крепкой ткани, двуспальный, с жестяными, обтянутыми полотном пуговками, огромный красный пододеяльник, в который нужно было сложить самое необходимое, а затем завязать узлом все четыре конца. Госпожа Вальман со стиснутым горлом просунула руку между слоями прохладного белого полотна, тоненького цветастого ситца, мягкой фланели, легкого батиста, кончиками пальцев ощущая едва уловимые различия, которых прежде не замечала, но сейчас, присев на корточки перед нижней полкой, почувствовала, что, даже с закрытыми глазами, по мягкости ткани, по шероховатости швов, по толщине ниток сумеет безошибочно распознать, какая блузка принадлежит Еве, а какая Марии, какие простыни с их супружеского ложа, а какие с детских кроваток. Приподнимая пальцами твердые накрахмаленные края простыней, она просовывала между ними руку по самый локоть, и тогда в уголке на белой поверхности появлялась вышитая еще бабушкой Анной фамильная монограмма Вальманов — большая буква W, похожая на след окунутой в фиолетовые чернила куриной лапки.