Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс Страница 8

Миссис Герет, стоя на ступеньке, швырнула журнал в воздух даже выше, чем требовалось, — швырнула в сторону экипажа, в который как раз собирались погрузиться отъезжающие. Мона машинально, повинуясь привычке, выработанной в ней спортивными упражнениями, метнулась наперехват, слегка подпрыгнув и выставив длинную руку, и на лету поймала пущенный снаряд — с такой же легкостью, с какой она отбила бы ракеткой теннисный мяч. «Браво!» — крикнул Оуэн, так искренне радуясь за нее, что многозначительные речи его матушки остались практически без внимания. И под аккомпанемент гомерического хохота, как позже выразилась миссис Герет, экипаж покатил прочь; но смех еще не успел стихнуть, как Фледа Ветч, с побелевшим, страшным лицом, обрушилась на владелицу Пойнтона с негодующим: «Как вы могли? Боже правый, как вы могли?!» Полнейшее непонимание, написанное на лице старшей леди, было не иначе как признаком спокойной совести, и, пока ее не просветили, ей даже в голову не могло прийти, что, собственно, имеет в виду Фледа, говоря о надругательстве над чувствами и приличиями: из всего этого наша юная леди вынесла горькое, даже пугающее впечатление, что та роль, которая ей предназначена в этом доме, сводится всего-навсего к роли, так сказать, полезного элемента в общей комбинации. Миссис Герет не скупилась на извинения, но главным образом недоумевала — недоумевала, почему Фледу так задевает, что ее привели Оуэну как пример подходящей для него жены. В чем дело, скажите на милость, если она и правда подходит по всем статьям? Миссис Герет согласилась (так и быть) после соответствующих разъяснений, что теперь и сама понимает, каково было Фледе сознавать, что ее, как она выразилась, положили к его ногам; однако девушка быстро смекнула, что это согласие было дано исключительно для ее удовольствия и что миссис Герет втайне удивляется, отчего она не хочет с радостью принести себя в жертву идеалу высшего порядка, тогда как сама миссис Герет с радостью готова ею пожертвовать. Она, миссис Герет, необыкновенно к ней привязалась, но толчком к этому послужила та привязанность — к Пойнтону, разумеется, — которую испытывает сама Фледа. Так неужели привязанность Фледы в конечном счете не так уж велика? Фледа, положа руку на сердце, могла присягнуть, что да, и впрямь велика, если ради этой привязанности она в состоянии простить причиненные ей страдания и — после упреков и слез, клятв и поцелуев, после того как ей открылось, что ее ценят единственно как жрицу алтаря, — принять позор вместе с бальзамом, согласиться не уезжать, обрести прибежище в слабом утешении, что теперь ей, по крайней мере, известна вся правда. Правда же состояла попросту в том, что вся мораль миссис Герет была «односторонней» и что ее всепоглощающая страсть в известном смысле лишала ее человеколюбия. На другой день, когда всплеск эмоций несколько спал, она сказала вкрадчиво своей юной приятельнице:

— Но вы, несмотря ни на что, вышли бы за него, милая, ведь вышли бы, если бы не эта девица? Если бы он сделал вам предложение, разумеется, — осмотрительно добавила миссис Герет.

— Вышла бы за него, если б он сделал мне предложение? Решительно нет!

Вопрос этот до той минуты с такой прямотой ни разу еще не обсуждался, и миссис Герет явно была изумлена — больше, чем когда-либо. Она не сразу нашлась что сказать.

— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон?

— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон.

— Но почему же, почему? — Печальные глаза миссис Герет смотрели на нее в упор.

Фледа залилась краской; она медлила с ответом.

— Потому что он слишком глуп!

За исключением еще одного случая, до которого мы в свое время дойдем, Фледа, как ни трудно в это поверить читателю, никогда не была столь близка к тому, чтобы открыть миссис Герет свое сердце. Ее отчасти забавляла фантазия, что, если бы не Мона, если бы он не был так глуп, если бы он и точно сделал ей предложение, она вполне могла бы при желании сохранить свою тайну и выдвинуть в качестве побудительной причины своего поступка не что иное, как исключительно страстную любовь к Пойнтону.

Миссис Герет в те дни, очевидно, кроме дел Гименеевых, мало что занимало. Так, в середине недели она с неожиданной экзальтацией провозгласила:

— Я знаю, как они поступят: да, они обвенчаются, но жить уедут в Уотербат!

В таком повороте брачной идеи, несомненно, была светлая сторона, и миссис Герет с удовольствием принялась ее на все лады обсуждать и развивать — по-видимому, такой исход представлялся ей самым безболезненным из всех возможных. Только представить себе, как Мона, злорадно кивнув в сторону южного горизонта, обронит: «Да, я согласна стать твоей женой, но туда я не поеду! Пусть твоя ужасная мать доживает там свой век в одиночестве!» Это было бы идеальное решение — если бы резвая парочка в поисках родственной их духу «теплой» атмосферы играючи внедрилась в Монино родовое гнездо; таким образом не только Пойнтон был бы избавлен от постоянной угрозы — но и сами они, любуясь на какую-нибудь пошлую корзинку или иное уродливое вместилище, получали бы свою долю незатейливой повседневной радости, которой в Пойнтоне им никогда не испытать. Оуэн мог бы по-прежнему распоряжаться своим имуществом, точно так же, как распоряжался им до сих пор, а миссис Герет распоряжалась бы всем прочим. И когда в холле, в незабвенный день его возвращения, раздался его зычный, словно окрик терьеру на охоте, голос, она все еще, как узнала впоследствии Фледа, цеплялась со всей силой отчаяния за иллюзию, будто он явился, самое худшее, для того, чтобы объявить о неком компромиссе; известить ее, что да, ей придется-таки смириться с девицей Бригсток, но что возможно какое-то соглашение, сохраняющее за ней ее личное право на владение. Фледа Ветч, которую с самого первого часа никакая иллюзия своим крылом не коснулась, тут и вовсе затаила дыхание, на цыпочках удалилась и неслышно бродила в дальней части дома, пока мать с сыном беседовали внизу один на один. Время от времени она останавливалась и прислушивалась, но все было так тихо, что ей делалось немного страшно — она скорее ожидала услышать отголоски спора. Продолжалось это дольше, чем она предполагала; и когда наконец из окна она увидела, как Оуэн идет прочь от дома, останавливается, чтобы зажечь сигарету, и потом задумчиво продолжает путь и теряется среди деревьев, она затрепетала оттого, что миссис Герет не кинулась тотчас же ей в объятия. Она не понимала, должна ли сама спуститься к ней, и пыталась измерить всю серьезность происшедшего с учетом того обстоятельства, что несчастная уединилась в своей комнате и не велела ее беспокоить. Таковое указание получила горничная, с которой Фледа шепталась, словно у двери в комнату умирающего, однако Фледа, не впадая в пустые обиды, рассудила, что, ежели миссис Герет не способна откликаться даже на проявления бескорыстной помощи и заботы, значит, недавняя сцена была поистине сокрушительной.

Не вышла она и к обеду, в продолжение которого Фледе было чем заняться, чтобы не смотреть в лицо Оуэну; сидеть лицом к лицу будет, казалось ей, сущей пыткой. Во всяком случае, такая вероятность ее страшила; но, едва встретив его в столовой, она не могла не отметить про себя с удивлением, каким простым оказалось на деле это испытание, — простым только потому, что он сам держался очень просто, и благодаря именно этому свойству (подкрепленному некоторыми другими) почти всякое непосредственное общение с ним доставляло Фледе Ветч удовольствие. Он не мог похвастаться ни умом, ни тактом, ни воображением, но одно она могла сказать наверняка: когда им случалось оказаться рядом, никакого отчуждения, которое развеивается благодаря вышеперечисленным достоинствам, между ними все равно не возникало. Так, на сей раз он поступил гораздо лучше, чем если бы попытался «выбросить из головы» давешнюю неловкость, — он попросту забыл о ней. Он напрочь не помнил, что перед ним та, которую его мать желала ему подсунуть; он сознавал только, что она здесь для оказания своего рода услуги, — воспринимал ее не как нечто осложняющее его взаимодействие с матушкой, но как нечто это взаимодействие облегчающее. Фледа не могла не оценить того, что его отношение к ней устояло после недавнего скандального эпизода; не могла не восхищаться тем, что в противоположность узкому кругу ее близких, которых происходящее никак не касалось, но которые, судя по доходившим до нее слабым отголоскам, единодушно толковали ее образ жизни как склонность к паразитическому существованию, этот молодой, сильный мужчина, будучи вправе осуждать ее и даже питать к ней неприязнь, нисколько ее не осуждал и неприязни к ней не испытывал, всегда держался с ней учтиво и обращался так, словно ее присутствие было ему приятно, да и вообще искренне желал, чтобы она и дальше оставалась в доме. Она спрашивала себя, как же, интересно, он ведет себя, когда в разговорах с ним Мона на нее нападает, и единственный ответ, который приходил в голову, сводился к тому, что, очень может быть, Мона на нее не нападает. А если Мона умеет помалкивать, значит, он не такой уж глупец, что хочет жениться на ней. Во всяком случае, сейчас он обрадовался Фледе, и это ясно звучало в том, как он просто, по-домашнему сказал ей: