Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес Страница 8

С этим предисловием, о сын Яхдая, я пишу без страха и свободно, сообщая, во-первых, что нынче пятьдесят лет с тех пор, как я ступил на берег этого острова, который, за неимением названия тебе известного, я пометил и обозначил как «Остров за морем. Далеко на Востоке».

Его люди, по природе своей, добры к чужестранцам и живут просто и добродетельно. Хотя они никогда не слыхали о Назарянине, которого весь мир упорно именует Христом, люди эти, по правде говоря, лучше следуют его учению, особенно в отношениях друг с другом, чем так называемые христиане, среди которых довелось родиться тебе. При всем том, однако, я устал от этого, более не по их вине, а по собственной. Стремление к переменам — это всеобщий закон. Только Бог один и тот же — вчера, сегодня, завтра — вечно. Так что я решился ступить еще раз на землю наших отцов, Иерусалим, для которого у меня сохранились слезы. В его совершенстве он более чем прекрасен, в его развалинах он более чем священен.

Во исполнение моего плана узнай теперь следующее, о сын Яхдая: я посылаю своего слугу Сиаму, поручив ему доставить тебе это письмо. Когда оно окажется в твоих руках, заметь день и посмотри, точно ли это: ровно год с пятнадцатого мая, со времени, которое я дал ему на это путешествие — более по морю, чем по суше. Так ты узнаешь, что я следую за ним, хотя и с остановками на неопределенное время. Мне нужно будет пересечь Индию до Мекки, затем — до Каш-Куша и вниз по Нилу до Каира. Тем не менее я надеюсь приветствовать тебя лично в пределах шести месяцев после того, как Сиама передаст тебе это сообщение.

Посланца этого я шлю вперед с целью, о которой далее и намерен тебе сообщить.

Я собираюсь снова поселиться в Константинополе; для этого мне нужно жилье. Сиаме, среди прочих его обязанностей на службе у меня, поручено купить дом, обставить его и приготовить к моему приезду. Давно прошло время, когда меня привлекали духаны. Гораздо приятнее думать, как моя собственная дверь мгновенно откроется на мой стук. В этом деле ты можешь сослужить мне службу, которая не забудется и будет с благодарностью вознаграждена. У него нет никакого опыта в делах жилья в твоем городе, а у тебя он есть, поэтому я прошу тебя заняться этим практически, помогая ему в выборе, в безупречности обращения и во всем, что может потребовать исполнения этого проекта, помня лишь, что жилье должно быть простым и удобным и не богатым, ибо — увы! — еще не пришло время, когда дети Израиля смогут жить, не привлекая к себе внимания в глазах христианского мира.

Ты найдешь Сиаму проницательным и рассудительным, старше, чем он кажется, и всегда готовым ради меня проявить свою надежность. Должен также предупредить тебя, что он глух и нем; однако, если ты будешь говорить, повернувшись лицом к нему, и говорить по-гречески, он поймет тебя по движению губ и даст ответ знаками.

И последнее: не бойся принять эти комиссионные в счет денежных затруднений. У Сиамы есть способы раздобыть все деньги, какие ему только могут понадобиться, вплоть до излишества; в то же время ему запрещено заключать долговой контракт, кроме как с тобой за оказанные тобой услуги, о которых он сообщит мне, так чтобы я смог заплатить сполна.

Для всех существенных дел у Сиамы есть подробные инструкции; к тому же он знаком с моими привычками и вкусами. Засим завершаю это послание следующими словами: надеюсь, что ты окажешь ему всю означенную помощь и, когда я прибуду, ты позволишь мне относиться к тебе по-отечески, как к сыну: я буду тебе только подспорьем и никогда — бременем.

Мир тебе, о сын Яхдая, и близким твоим!

[Печать]

Окончив читать, сын Яхдая уронил руки на колени и погрузился в раздумье, которое посыльный, с его чужеземными манерами, прервать не решался. Очень уж велико расстояние от человека до возвышенных материй, наиболее властных над воображением. Письмо пришло с острова, названия которого он никогда прежде не слыхал: остров за морем — за морем, несомненно омывающим Восточный край Земли, где бы остров ни находился. А тот, кто написал письмо! Как он там оказался? И что его побудило туда отправиться?

Получатель письма похолодел. Он внезапно вспомнил, что в его доме есть стенной шкаф с двумя полками, отведенными для хранения фамильных ценностей; на верхней полке лежала Тора, с незапамятных времен принадлежавшая его семье; на второй полке хранились чаши из рога и металла, старые филактерии, амулеты и другие вещи, которые собирались в течение такого долгого времени, что он сам не смог бы составить их списка, и, по правде говоря, сейчас, когда он вспомнил о них, они представлялись ему множеством бесцветных и бесформенных предметов, утративших свою историю и ценность. Среди них, однако, ему попадалась печать в виде золотого медальона, но было ли изображение выпуклым или вогнутым, он не мог сказать, как не мог судить и о том, что это за эмблема. Его отец и дед ценили ее очень высоко, и историю, рассказанную ему в детстве множество раз, которую он слушал, сидя у них на коленях, он мог повторить вполне основательно.

Некий человек нанес оскорбление Иисусу, называвшему себя Христом, и тот в наказание обрек этого человека на скитания по свету, пока не придет ему самому время явиться вновь, и человек этот продолжает жить столетиями. И отец, и дед подтверждали правдивость рассказа; они лично знали несчастного, более того, они заявляли, что он близок к их семье и подтверждал это множество раз.

Много лет прошло с тех пор, как лавочник слышал эту историю; и еще больше прошло времени с тех пор, как человек этот исчез, ушел, никому не известно куда.

Но он не умер! Он приходил снова! В это трудно поверить, и все же ясно одно: кем бы ни был посланник (допустим, даже мошенником), какую бы ложь он ни сочинил для своей выгоды — обратиться можно, без опасений и расходов, к печати, хранящейся в шкафу. Как свидетель, она тоже была глуха и нема — и тем не менее в лике ее было откровение и была истина.

Преодолев минутное оцепенение, сын Яхдая понял это и более ждать не стал. Сделав знак вестнику следовать за собой, он прошел в чулан, бывший частью его лавки, и, оставшись с ним наедине, заговорил по-гречески.

— Сядь здесь, — сказал он, — и жди, когда я вернусь.

Вестник с улыбкой поклонился и сел, а Уэль, надвинув на уши свой тюрбан, отправился домой, сжимая в руке письмо.

Он шел поспешно, временами почти бежал. По пути ему встречались знакомые, но он их не замечал; если они заговаривали с ним — он их не слышал. Добравшись до своих дверей, он ворвался в дом так, словно за ним по пятам гналась толпа. И вот он уже стоял перед шкафом!

Никаких церемоний с талисманами и амулетами, уздечками для ослов, женской дребеденью его прародительниц, некогда знаменитых своей красотой или множеством детей; никакой пощады пестрой коллекции на второй полке не досталось от его рук. Он расшвыривал все туда и сюда и снова — туда и сюда, но поиски были напрасны. Ах, господи, неужели печать потерялась? И когда же это?

Эта неприятность растревожила его еще больше; руки его тряслись, когда он вновь попытался приняться за поиск; и он нещадно упрекал себя. Медаль была ценной как залог, и, кроме того, эта памятная вещь была священна. Сознание этого мучило его. Снова и снова он перекладывал и переворачивал вещи на полке, в последний раз старательно и с большим вниманием. Когда он остановился передохнуть, крупные капли пота покрывали его лоб, и, заламывая руки, он вскричал: