Бледный огонь - Владимир Набоков Страница 7

Не зная, что за рассвет, что за смерть, что за рок

Ожидает сознание за гробом?

И наконец, была та бессонная ночь,

Когда я принял решение исследовать ее и биться

С этой подлой, недопустимой бездной,

[180] Посвятив всю мою исковерканную жизнь этому

Единому заданию. Ныне мне шестьдесят один год. Свиристели

Поклевывают ягоды. Звенит цикада.

Маленькие ножницы в моей руке —

Ослепительный синтез солнца и звезды.

Я стою у окна и подрезаю

Ногти, и смутно сознаю уподобления, от коих

Шарахается их предмет: большой палец —

Сын нашего лавочника; указательный, худой и мрачный —

Колледжский астроном Стар-Овер Блю;

[190] Средний — знакомый мне высокий священник;

Женственный безымянный палец — старая кокетка;

И розовый мизинчик, прильнувший к ее юбке.

И я кривлю рот, подрезая тонкие кожицы,

«Шарфики», как называла их тетка Мод.

Мод Шейд было восемьдесят лет, когда внезапная тишь

Пала на ее жизнь. Мы видели, как гневный румянец

И судорога паралича искажали

Ее благородные черты. Мы перевезли ее в Пайндейл,

Известный своим санаторием. Там она сиживала

[200] На застекленном солнце и следила за мухой, садившейся

Ей то на платье, то на кисть руки.

Ее рассудок блекнул в густеющем тумане.

Она еще могла говорить. Она медлила, нащупывала и находила

То, что сначала казалось годным звуком,

Но самозванцы из соседних келий занимали

Место нужных слов, и вид ее

Выражал мольбу, меж тем как она тщетно пыталась

Урезонить чудовищ своего мозга.

Какой момент при постепенном распаде

[210] Избирает воскресение? Какие годы? Какой день?

Кто держит секундомер? Кто перематывает ленту?

Везет ли менее иным, иль ускользают все?

Вот силлогизм: другие люди умирают, но я

Не другой; поэтому я не умру.

Пространство есть роение в глазах, а время —

Звон в ушах. И в этом улье я

Заперт. Но если бы до жизни

Нам удалось ее вообразить, то каким безумным,

Невозможным, невыразимо диким, чудным вздором

[220] Она нам показаться бы могла!

Зачем же разделять вульгарный хохот? Презирать

Загробный мир, чьего существования нельзя проверить?

Рахат-лукум турецкого рая, будущие лиры, беседы

С Сократом и Прустом в кипарисовых аллеях,

Серафима с шестью фламинговыми крылами,

Фламандский ад с его дикобразами и прочим?

Беда не в том, что нам снится слишком необычайный сон:

А в том, что мы его не можем сделать

Достаточно невероятным: все, что можем мы

[230] Придумать, — это только домашнее привидение.

Как смехотворны эти попытки перевести

На свой особый язык всеобщую судьбу!

Вместо божественно лаконичной поэзии —

Бессвязные заметки, подлые стишки бессонницы!

Жизнь — это весть, нацарапанная впотьмах.

Без подписи.

Подмеченный на сосновой коре,

Когда мы шли домой в день ее смерти, —

Прильнувший к стволу пустой изумрудный футлярчик,

Плоский и пучеглазый, и в пару к нему

[240] Увязший в смоле муравей.

Тот англичанин в Ницце,

Гордый и счастливый лингвист: je nourris

Les pauvres cigales [3]— хотел сказать, что он

Кормит бедных чаек [4]!

Лафонтен неправ:

Мандибула мертва, а песнь живет.

И вот я подстригаю ногти, и раздумываю, и слышу

Твои шаги наверху, и все как быть должно, моя дорогая.

Сибилла, во все наши школьные дни я сознавал

Твою прелесть, но влюбился в тебя

На пикнике выпускного класса

[250] У Нью-Уайского водопада. Мы завтракали на сырой траве.

Наш учитель геологии обсуждал водопад.

Рев воды и радужная пыль

Сообщали романтизм прирученному парку. Я полулежал

В апрельской дымке прямо позади

Твоей стройной спины и смотрел, как твоя гладкая головка

Склонялась набок. Одна ладонь с вытянутыми пальцами

Опиралась на траву меж звездой триллиума и камнем.

Маленькая косточка сустава

Подрагивала. Потом ты обернулась и подала мне

[260] Наперсток яркого металлического чая.

Твой профиль не изменился. Блестящие зубы,

Покусывающие осторожную губу; тень под

Глазами от длинных ресниц; персиковый пушок,

Окаймляющий скулу; темно-коричневый шелк

Волос, зачесанных кверху от висков и затылка;

Очень голая шея; персидский очерк

Носа и бровей — ты все это сохранила;

И в тихие ночи мы слышим водопад.

Приди и дай поклоняться себе, приди и дай себя ласкать,

[270] Моя темная, с алой перевязью, Vanessa, моя благословенная,