Темные аллеи - Иван Бунин Страница 7

Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо,уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и чтоона слышала про меня и кто она, где и с кем живет? Она ответила:

– От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому, чтоувидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от васнедалеко, на Пречистенском бульваре.

Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная,что сказать, спросил:

– Чаю хотите?

– Хочу, – сказала она. – И прикажите, если у васесть деньги, купить у Белова яблок ранет – тут на Арбате. Только поторопитекоридорного, я нетерпелива.

– А кажетесь такой спокойной.

– Мало ли что кажется…

Когда коридорный принес самовар и мешочек с яблоками, оназаварила чай, перетерла чашки, ложечки… А съевши яблоко и выпив чашку чая,глубже подвинулась на диване и похлопала рукой возле себя:

– Теперь сядьте ко мне.

Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы,отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин того, закрылаглаза и опять поцеловала – старательно, долго.

– Ну вот, – сказала она как будто облегченно. –Больше пока ничего нельзя. Послезавтра.

В номере было уже совсем темно, – только печальныйполусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себе представить. Откудавдруг такое счастье! Молодая, сильная, вкус и форма губ необыкновенные… Я какво сне слышал однообразный звон конок, цоканье копыт…

– Я хочу послезавтра пообедать с вами в «Праге», –сказала она. – Никогда там не была и вообще очень неопытна. Воображаю, чтовы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.

– Любовь?

– А как же это иначе называется?

Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжалакое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картиннымгалереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции… Вмае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где былинастроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь вМоскву в час ночи. Никак не ожидал я и этого – дачи под Москвой: никогда еще нежил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь непохожей на наши степныеусадьбы, и в таком климате.

Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркойсиневе над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потомначинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя вдушистый сосновый пар… Все мокро, жирно, зеркально… В парке усадьбы деревьябыли так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы,как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным чернымзеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской… Я жил на окраине парка, влесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, – неконопаченыестены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И отпостоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени.

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусветзапада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешалсяс лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, чтоцарило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше небудет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, – и вдруг слышал: накрышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвеспадающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительныепятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. Кполудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатомстановилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозьлиству, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречатьее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменнымуглем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой,обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедалиглаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становиласьсомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья,уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, сбесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озеро.

В июне она уехала со мной в мою деревню, – не венчаясь,стала жить со мной как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела нескучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у наснекто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух,щуплый, рыженький, несмелый, недалекий – и недурной музыкант. Зимой он сталпоявляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же такпривык к нему, что вечер без него был странен. Мы играли с ним в шашки, или жеон играл с ней в четыре руки на рояли.

Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился ужепри луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один.

– А где барыня, Дуня? Гулять ушла?

– Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.

– Оделись и ушли, – сумрачно сказала, проходя постоловой и не поднимая головы, моя старая нянька.

«Верно, к Завистовскому пошла, – подумал я, –верно, скоро придет вместе с ним – уже семь часов…» И я пошел и прилег вкабинете и внезапно заснул – весь день мерз в дороге. И так же внезапно очнулсячерез час – с ясной и дикой мыслью: «Да ведь она бросила меня! Наняла надеревне мужика и уехала на станцию, в Москву, – от нее все станется! Номожет быть, вернулась?» Прошел по дому – нет, не вернулась. Стыдно прислуги…

Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок, взялзачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому, думая: «Как нарочно,и он не пришел нынче, а у меня еще целая страшная ночь впереди! Неужели правдауехала, бросила? Да нет, не может быть!» Иду, скрипя по наезженному средиснегов пути, блестят слева снежные поля под низкой, бедной луной… Свернул сбольшой дороги, пошел к жалкой усадьбе Завистовского: аллея голых деревьев,ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева старый, нищий дом, в дометемно… Поднялся на обледенелое крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клокахобивки, – в прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и темнота…Но темно и в зале.

– Викентий Викентич!

И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета,освещенного тоже только луной в тройное окно:

– Ах, это вы… Входите, входите, пожалуйста… А я, как видите,сумерничаю, коротаю вечер без огня…

Я вошел и сел на бугристый диван.

– Представьте себе, Муза куда-то исчезла…

Он промолчал. Потом почти неслышным голосом:

– Да, да, я вас понимаю…