Больше чем просто дом - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 69

Впрочем, на вечеринке в «Отель де труа монд» новоприбывший вряд ли различил бы под поверхностью все эти течения. Глядя на танцующих, он увидел бы шеренгу англичанок определенного возраста, с бархатками на шее, крашеными волосами и серовато-розовыми напудренными лицами; шеренгу американок определенного возраста в снежно-белых наколках, черных платьях, с вишнево-красными губами. И почти у всех у них глаза время от времени перебегали справа налево и останавливались на вездесущей Фифи. Весь отель волей-неволей знал, что в этот вечер Фифи исполнилось восемнадцать.

Фифи Шварц. Юная еврейка изысканной, ослепительной красоты: лобик ее изящной дугой поднимался к волосам, которые обрамляли его, будто бы гербовым щитом, а потом разлетались локонами, волнами и завитками мягкой бронзы. Глаза ее были огромными, яркими, ясными, влажными и сияющими; цвет щек и губ был натуральным, кровь приливала к самой поверхности кожи, ибо ее перекачивало сильное молодое сердце. Фигура у нее была настолько вызывающе-привлекательной, что один циник как-то заметил: она вечно выглядит так, будто под платьями у нее ничего не надето; впрочем, вряд ли он был прав, потому как земные блага были отпущены Фифи на поддержание ее красоты столь же щедро, как и небесные. Какие платья — шелка от Шанель, муслин от Молино, парча от Пату; дюжины туалетов, узких в бедрах, колышущихся, развевающихся, лишь на восьмушку дюйма не достающих до пола во время танца. Сегодня она выглядела тридцатилетней в ослепительном черном платье; с предплечий стекали длинные белые перчатки. «Полная безвкусица, — шептались вокруг, — такое только на сцену, в витрину или на манекена. И о чем думает ее мать? Впрочем, довольно взглянуть на ее мать».

Мать сидела с подругой в сторонке и думала про Фифи, и про ее брата, и про других своих дочерей, уже выданных замуж, — они, по ее представлениям, были даже красивее Фифи. Миссис Шварц была дамой без претензий: она давно вжилась в свою роль еврейки и, не делая над собой никаких усилий, пропускала мимо ушей то, что говорили о ней по всему залу. Сходное равнодушие проявляли и молодые люди — а их тут было несколько дюжин. Они целыми днями таскались за Фифи по прогулочным пароходам, ночным клубам, озерам, автомобилям, чайным и фуникулерам, они окликали: «Эй, Фифи, взгляни-ка!», и красовались перед ней, и говорили: «Поцелуй меня, Фифи», и даже: «Поцелуй меня снова, Фифи», и пользовались ее добротой, и стремились с ней обручиться.

Впрочем, большинство из них были еще слишком молоды, поскольку этот городок по совершенно непонятной причине считается местом, где хорошо получать образование.

Фифи не склонна была критиковать других и не замечала, что ее саму критикуют. Сегодня, к примеру, галерка в огромной, сверкающей хрусталем подковообразной зале шушукалась насчет приема по случаю ее дня рождения и ворчала по поводу того, как Фифи обставила свое появление. Стол был накрыт в последней из целой анфилады столовых, но в каждую можно было попасть из центрального вестибюля. Фифи же, громко шурша и шелестя своим черным платьем, вошла через первую столовую в сопровождении целого взвода молодых людей всех мыслимых народностей и вероисповеданий и чуть ли не бегом, отчего ее дивные бедра пришли в раскачку, а дивная головка запрокинулась, промчалась с ними по всем помещениям; старики же при этом давились рыбьими костями, у старух отвисали щеки, и когда процессия исчезала, в кильватере ее раздавался рев возмущения.

Зря они так на нее обижались. Праздник вообще не задался, потому что Фифи вообразила себе, будто обязана развлекать решительно всех и выступать во многих лицах, а потому она обращалась сразу ко всему столу, обрывала любые зарождавшиеся разговоры, даже если собеседники сидели совсем далеко от нее. В итоге никому не удалось повеселиться, так что зря гости гостиницы так уж сильно досадовали на нее за то, что она молода и бесконечно счастлива.

Потом, уже в салоне, многие оказавшиеся не у дел кавалеры, напустив на себя вид, что это так, временно, отчалили к другим столикам. Среди них был молодой граф Станислас Боровки: дивные блестящие карие глаза, словно у оленьего чучела, черные волосы уже оттенены белыми прядями, будто клавиатура рояля. Он подошел к столику, где сидело знатное семейство, некие Тейлоры, и присел, чуть заметно вздохнув, что вызвало у них улыбку.

— Какой кошмар, верно? — осведомились у него.

Белокурая мисс Говард, путешествовавшая с Тейлорами, была почти так же хороша собой, как и Фифи, однако облачения ее были куда более продуманными. Она старательно избегала знакомства с мисс Шварц, хотя несколько молодых людей ухлестывали за обеими. Тейлоры были продвинувшимися по службе дипломатами и сейчас направлялись в Лондон после участия в конференции Лиги Наций в Женеве. В этом году они намеревались представить мисс Говард ко двору. Были они крайне европеизированными американцами; собственно, они достигли той черты, где человек уже, по сути, не принадлежит ни к какой нации; уж всяко ни к одной из великих держав, разве что к какому-нибудь государству балканского типа, население которого состоит из точно таких же, как он. Тейлоры считали, что Фифи — это позор нации, как новая полоса на флаге.

Тут из-за их столика поднялась высокая англичанка с длинным сигаретным мундштуком и полупарализованной болонкой, сообщила Тейлорам, что у нее назначена встреча в баре, и двинулась прочь, унося свою обездвиженную болонку и заставив на миг, пока проходила мимо, замереть ребячливую трескотню, которая доносилась от столика Фифи.

Ближе к полуночи мистер Викер, помощник управляющего, заглянул в бар, где фонограф Фифи изрыгал средь грохота и дыма новейшие немецкие танго. Мистер Викер с его маленьким личиком, которое удобно было быстро совать во все места, и в последнее время он каждый вечер заходил бросить взгляд на бар. Впрочем, им двигало не восхищение Фифи; он пытался выяснить, почему дела в «Отель де труа монд» идут этим летом так скверно.

Можно было, конечно, списать все на постоянное падение котировок на американской бирже. Гостиниц было много, все заманивали к себе постояльцев, в результате те стали разборчивы, требовательны, скоры на жалобу, так что мистеру Викеру пришлось в последнее время разобрать немало деликатных ситуаций. Одно многочисленное семейство съехало из-за того, что по ночам им мешал фонограф, принадлежавший леди Капс-Кар. Кроме того, в отеле, похоже, орудовал вор: поступали жалобы на пропажу записных книжек, портсигаров, часов и колец. Иногда постояльцы говорили с мистером Викером так, будто не прочь были обыскать его собственные карманы. Некоторые номера люкс пустовали — а это уж совсем никуда не годилось.

Взгляд его хмуро скользнул по графу Боровки, который играл с Фифи в бильярд. Граф Боровки вот уже три недели не платил по счету. Он сказал мистеру Викеру, что ожидает приезда матери, которая все уладит. А потом была еще эта Фифи, вокруг нее вечно толпились всякие беспардонные личности — студенты, живущие на родительские подачки, которые постоянно заказывали напитки и никогда за них не платили. Леди Капс-Кар, напротив, относилась к разряду grande cliente; [55]в день на нее и ее свиту уходило до трех бутылок виски, а ее отец, проживающий в Лондоне, щепетильно расплачивался за каждую каплю. Мистер Викер решил нынче же вечером предъявить Боровки ультиматум по поводу его счета, после чего двинулся восвояси. Весь его визит продлился около десяти секунд.