Грозовой Перевал - Эмилия Бронте Страница 66

Все ж таки однажды мы чуть не поссорились. Он сказал, что жаркий июльский день лучше всего проводить так: лежать с утра до вечера на вереске средь поля, и чтобы пчелы сонно жужжали в цветах, а жаворонки пели бы высоко над головой, и чтобы все время ярко светило солнце и небо сияло, безоблачно-синее. Таков его идеал райского блаженства. А я нарисовала ему свой: качаться на зеленом шелестящем дереве, когда дует западный ветер и быстро проносятся в небе яркие белые облака, и не только жаворонки, но и дрозды, и скворцы, и малиновки, и коноплянки звенят наперебой со всех сторон, и вересковые поля стелются вдали, пересеченные темными прохладными ложбинами; рядом зыблется высокая трава и ходит волнами на ветру; и леса, и шумные ручьи, и целый мир, пробужденный, неистовый от веселья! Линтон хотел, чтобы все лежало в упоении покоя; а я — чтобы все искрилось и плясало в пламенном восторге. Я сказала ему, что его рай — это что-то полуживое; а он сказал, что мой — это что-то пьяное. Я сказала, что я в его раю заснула бы, а он сказал, что в моем он не мог бы дышать, и стал вдруг очень раздражительным. Наконец мы согласились на том, что испытаем и то и другое, когда будет подходящая погода; а затем расцеловались и стали опять друзьями.

Просидев тихонько еще час, я обвела глазами всю большую комнату с ее гладким незастланным полом и подумала, как здесь будет хорошо играть, если отодвинуть стол. И вот я попросила Линтона позвать Зиллу, чтоб она помогла нам — и мы поиграем в жмурки; пусть она нас ловит: понимаешь, Эллен, как, бывало, мы с тобой. Он не захотел: в этом, сказал он, мало удовольствия, но согласился поиграть со мной в мяч. Мы нашли два мяча в шкафу, в груде старых игрушек — волчков, и обручей, и ракеток, и воланов. Один был помечен буквой "К", другой буквой "Х"; я хотела взять себе с буквой "К", потому что это могло означать «Кэтрин». А "Х" годилось для «Хитклиф» — его фамилии; но у "Х" стерлась завитушка, и Линтону не понравилось. Я все время выигрывала, он опять рассердился и закашлялся и вернулся в свое кресло. Все же в тот вечер он легко приходил снова в хорошее настроение: ему полюбились две-три милые песенки — твои песенки, Эллен; и когда я собралась уходить, он просил и умолял меня прийти опять на следующий вечер, и пришлось мне пообещать. Мы с Минни летели домой, легкие как ветер; и всю ночь до утра я видела во сне Грозовой Перевал и моего милого двоюродного брата.

На другой день мне было грустно: отчасти оттого, что тебе стало хуже, отчасти же потому, что хотелось, чтобы папа знал про мои прогулки и одобрял их. Но после чая взошла луна, и, когда я поехала, мрак был пронизан светом. «У меня будет еще один счастливый вечер», — думала я про себя; и что меня радовало вдвойне — у моего милого Линтона тоже. Я проехала их сад и хотела обогнуть дом, когда этот Эрншо встретил меня, взял у меня поводья и велел мне пройти с главного входа. Он потрепал Минни по загривку, назвал ее славной лошадкой — и видно было, что он хочет, чтобы я поговорила с ним. Но я ему только велела оставить мою лошадь в покое, а не то она его лягнет. Он ответил со своим грубым выговором, что от этого «большой беды для него не будет», и покосился, ухмыляясь, на ее ноги. Тут мне почти что захотелось, чтобы Минни показала ему себя; но он пошел открывать дверь и, когда поднимал засов, посмотрел на надпись над нею и сказал с какой-то глупой смесью застенчивости и важности:

— Мисс Кэтрин! Я теперь могу прочитать эту штуку!

— Чудеса! — воскликнула я. — Что ж, послушаем… Вы, значит, поумнели!

Он, запинаясь, по слогам, протянул имя — «Гэртон Эрншо».

— А цифры? — сказала я, чтоб его подбодрить, потому что он запнулся — и ни с места.

— А их я еще не умею разбирать, — ответил он.

— Эх, глупая голова! — сказала я, весело рассмеявшись над его провалом.

Дурак глазел на меня, и на губах у него блуждала ухмылка, а над глазами нависла туча — точно он и сам не знал, не следует ли и ему рассмеяться вместе со мною, — означают ли мои слова милую дружественность, или же — как было на деле — презрение. Я разрешила его сомнения, снова приняв строгий вид и приказав ему удалиться, потому что пришла я не к нему, а к Линтону. Он покраснел (я это разглядела при лунном свете), снял руку с засова и побрел прочь — воплощение уязвленного тщеславия. Он, кажется, вообразил, что, научившись разбирать по складам свое имя, сравнился в совершенствах с Линтоном, и был крайне поражен, что я думаю иначе.

— Постойте, мисс Кэтрин! — перебила я. — Не стану бранить вас, дорогая, но тут мне ваше поведение не нравится. Если бы вы не забывали, что Гэртон вам такой же двоюродный брат, как и мистер Хитклиф, вы почувствовали бы, как неправильно вы отнеслись к нему. Во всяком случае, его желание сравняться с Линтоном надо признать благородным честолюбием; и, вероятно, он начал учиться не только ради того, чтобы похвастаться: я уверена, вы еще раньше заставили его устыдиться своего невежества, и он захотел исправить это и заслужить вашу похвалу. Осмеять его первую, не совсем успешную попытку — разве так вы его воспитаете? Если бы вы росли в его условиях, думаете, вы были бы менее грубой? Он был таким же умным и живым ребенком, как вы; и мне больно, что теперь его презирают из-за того, что этот низкий Хитклиф так несправедливо обошелся с ним!

— Ну-ну, Эллен, уж не собираешься ли ты заплакать? — воскликнула она, удивившись, что я так близко принимаю это к сердцу. — Подожди, ты сейчас узнаешь, затем ли он стал учиться грамоте, чтобы заслужить мою похвалу, и стоило ли быть любезной с этим невежей. Я вошла; Линтон лежал на скамейке и привстал, чтобы со мной поздороваться.

— Я сегодня болен, Кэтрин, милая моя, — сказал он, — так что разговаривай ты, а я буду слушать. Подойди и сядь подле меня. Я был уверен, что ты не нарушишь слова, и я опять возьму с тебя обещание, пока ты не ушла.

Я теперь знала, что не должна его волновать, потому что он болен; говорила мягко, не задавала вопросов и старалась ничем не раздражать его. Я принесла ему несколько моих книг — самых лучших; он попросил меня почитать ему вслух, и я раскрыла было книгу, когда Эрншо распахнул настежь дверь: пораздумав, решил обидеться! Он подошел прямо к нам, схватил Линтона за руку и вытащил его из кресла.

— Ступай в свою комнату! — сказал он еле внятно, — так его душило бешенство; и лицо у него словно вспухло и перекосилось. — И ее забери с собой, раз она пришла только к тебе: вам не удастся выжить меня отсюда. Убирайтесь оба!

Он осыпал нас руганью и, не дав Линтону опомниться, прямо-таки выбросил его в кухню, а когда я пошла за ним, он стиснул кулак — видно, в сильном желании прибить меня. В первое мгновение я испугалась и обронила одну из книг; а он, поддав ногой, швырнул ее мне вслед и захлопнул дверь. Я услышала злобный трескучий смешок около печки и, обернувшись, увидела этого мерзкого Джозефа. Он стоял, потирая свои костлявые руки, и трясся.

— Я так и знал, что он вас выставит! Замечательный парень! У него правильное чутье: он знает… н-да, он знает не хуже меня, кто тут будет хозяином… хе-хе-хе! Вот он и шуганул вас, как надо! Хе-хе-хе!

— Куда нам идти? — спросила я у своего брата, не обращая внимания на издевки старика.