Круг замкнулся - Кнут Гамсун Страница 61

В Страстную пятницу «Воробей» рейсов не делает. Страстная пятница — большой праздник, вот он и не делает рейсов, нет и нет. Но как же так получается: рядом ошвартовался другой каботажный пароходик, он и по праздникам ходит, и по другим дням, без исключения. Это вам не молоковоз, который по праздникам стоит на приколе.

От беспокойства и праздности Абель стоит, поглядывая на пароходик, — он не прочь бы там очутиться. Одна только мысль об этом вызывает в душе вспышку, и радость распускается словно цветок. Он кричит штурману на пароходике, который сидит возле машины и курит свою трубочку: «Уже звонили?» Штурман, может, и отвечает, но не так, чтобы его можно было расслышать. Абель торопливыми шагами устремляется к нему и спрашивает, будто это Бог весть как важно:

— Свисток давали?

— Первый, — отвечает штурман и тут же дает второй.

Вспышка в Абеле гаснет: какое ему дело, давали свисток или нет, он все равно не может поехать — у него нет денег. Раздается третий свисток.

— Я просто так, — говорит он, — тут одно письмо…

Благоприятная возможность безнадежно упущена. Точно так же ему предстоит упустить и следующую. На первый день Пасхи он тоже не смог уйти, а на второй уже снова возил молоко. И не оставалось никакой надежды вырваться с корабля до Троицы. А до нее еще целых семь недель.

За это время к нему много раз заявлялась полиция с расследованием. Робертсен стоит на своем: что это собственноручная подпись Абеля, и жена его, и дочери видели, как он проставил свое имя сперва в альбомах для стихов, а потом — под долговым обязательством. Те же буквы, то же перо, те же чернила — пожалуйста, можете отправлять на экспертизу, говорил Робертсен. А полиция говорила так:

— Если подпись Абеля действительно подделана, чего ж он тогда пошел в банк и выкупил фальшивое обязательство? Очень странно.

Они столько времени его терзали, что он впал в прежнее равнодушие и плюнул на все. В довершение несчастья об этом проведала Лолла и крайне разволновалась. Как он мог собственными руками разворошить старую историю, которую сам же в свое время похоронил? Неприятное для него выдалось время.

Абель стоял на своем мостике, по времени — между началом лета и Троицей, вел «Воробья», ненавидел его и презирал. Он испытывал глубокое разочарование, он был истерзан необходимостью соблюдать какие-то нормы поведения и проявлять внимание к тому, что его решительно не привлекало. Но что же тогда его привлекает? Жить как Бог на душу положит и плыть по течению? Вот на лесопильне в Канаде он мог работать, но это было много лет назад. В родном городе он сумел однажды спасти человека по имени Алекс, но и это было много лет назад, просто случай, вспышка, и опять ничего.

Жизнь на корабле тоже ни к чему его не побуждает, ну ни капельки. Идиотизм повседневного бытия, единожды утвержденный, остается без перемен, его лишь слегка разнообразят молочные бидоны, которые надо поднять на борт, и бидоны, которые надо снести на берег. Ну как это выдержать? Безопасность самого парохода — продуманная надежность в любом закутке, любом углу — тяготила его; фарфоровая дощечка над каждой дверью, чтобы не ошибиться, кнопки, чтобы на них нажимать, и подушки, куда ни глянь — всюду подушки. Не в том дело, что он жаждал опасностей и смерти, для этого он был слишком равнодушным, но перемена доставила бы ему какую ни то радость. На больших парусниках есть по крайней мере такелаж, по нему можно лазить вверх и вниз, а здесь — настоящие лестницы с коврами и медными перилами, и никакого тебе такелажа.