Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд Страница 6

Сидя под мартовским солнцем на поленнице буковых дров,потрескивавших от тепла, он впервые произнес слово «дрова». До этого он ужесотни раз видел дрова, сотни раз слышал это слово. Он и понимал его: ведь зимойего часто посылали принести дров. Но самый предмет — дрова — не казался емудостаточно интересным, чтобы произносить его название. Это произошло только втот мартовский день, когда он сидел на поленнице. Поленница была сложена в видескамьи у южной стены сарая мадам Гайар под крышей, образующей навес. Верхниеполенья пахли горячо и сладко, из глубины поленницы поднимался легкий ароматмоха, а от сосновой стены сарая шла теплая струя смоляных испарений.

Гренуй сидел на дровах, раздвинув ноги и опираясь спиной настену сарая, он закрыл глаза и не двигался. Он ничего не видел, ничего неслышал и не ощущал. Он просто вдыхал запах дерева, клубившийся вокруг него искапливавшийся под крышей, как под колпаком. Он пил этот запах, утопал в нем,напитывался им до самой последней внутренней поры, сам становился деревом, онлежал на груде дерева, как деревянная кукла, как пиноккио, как мертвый, пока,спустя долгое время, может быть через полчаса, он изрыгнул из себя слово«дрова». Так, будто он был до краев полон дровами, словно он был сыт дровами погорло, словно его живот, глотка, нос были забиты дровами, — вот как еговытошнило этим словом.

И это привело его в себя, спасло от пересиливающегоприсутствия самого дерева, от его аромата, угрожавшего ему удушьем. Онподобрался, свалился с поленницы и поковылял прочь на деревянных ногах. Ещенесколько дней спустя он был совершенно не в себе от интенсивного обонятельноговпечатления и когда воспоминание с новой силой всплывало в нем, бормотал просебя, словно заклиная: «Дрова, дрова».

Так он учился говорить. Со словами, которые не обозначалипахнущих предметов, то есть с абстрактными понятиями, прежде всего этическими иморальными, у него были самые большие затруднения. Он не мог их запомнить,путал их, употреблял их, даже уже будучи взрослым, неохотно и частонеправильно: право, совесть, Бог, радость, ответственность, смирение,благодарность и т.д. — то, что должно выражаться ими, было и осталось длянего туманным. С другой стороны, обиходного языка вскоре оказалосьнедостаточно, чтобы обозначить все те вещи, которые он собрал в себе какобонятельные представления. Вскоре он различал по запаху уже не просто дрова,но их сорта: клен, дуб, сосна, вяз, груша, дрова старые, свежие, трухлявые,гнилые, замшелые, он различал на нюх даже отдельные чурки, щепки, опилки — онразличал их так ясно, как другие люди не смогли бы различить на глаз. С другимивещами дело обстояло примерно так же.

То, что белый напиток, который мадам Гайар ежеутреннераздавала своим подопечным, всегда назывался молоком, хотя он каждое утросовершенно по-другому воспринимался Гренуем на запах и на вкус, — ведь онобыло холодное или горячее, происходило от той или иной коровы, с него снималибольше или меньше сливок… то, что дым, ежеминутно, даже ежесекунднопереливавшийся сотнями отдельных ароматов и образующий композицию запахов,смешивающихся в новое единство, и дым костра имели лишь одно, именно это,название: «дым»… то, что земля, ландшафт, воздух, которые на каждом шагу, скаждым вздохом наполнялись иным запахом и тем самым одушевлялись инойидентичностью, тем не менее должны были обозначаться всего тремя, именно этими,неуклюжими словами — все эти гротесковые расхождения между богатствомобонятельно воспринимаемого мира и бедностью языка вообще заставляли маленькогоГренуя усомниться в самом языке; и он снисходил до его использования толькоесли этого непременно требовало общение с другими людьми.

К шести годам он обонятельно полностью постиг своеокружение. В доме мадам Гайар не было ни одного предмета, в северной частиулицы Шаронн не было ни одного места, ни одного человека, ни одного камня,дерева, куста или забора, ни одного даже самого маленького, закоулка, которогоон не знал бы на нюх, не узнавал и прочно не сохранял бы в памяти во всей егонеповторимости. Он собрал десять тысяч, сто тысяч специфических, единственных всвоем роде запахов и держал их в своем распоряжении так отчетливо, так живо,что не только вспоминал о них, если слышал их снова, но и на самом деле ихслышал, если снова вспоминал о них; более того — он даже умел в своемвоображении по-новому сочетать их и таким образом создавал в себе такие запахи,которых вообще не существовало в действительности.

Он как бы овладел огромным словарем, позволявшим емусоставлять из запахов любое число новых фраз, — и это в том возрасте,когда другие дети, с трудом подбирая вколоченные в них слова, лепечут банальныекороткие предложения, отнюдь не достаточные для описания мира. Пожалуй, точнеевсего было бы сравнить его с музыкальным вундеркиндом, который из мелодий игармоний извлек азбуку отдельных звуков и вот уже сам сочиняет совершенно новыемелодии и гармонии — правда, с той разницей, что алфавит запахов былнесравненно больше и дифференцированней, чем звуковой, и еще с той, чтотворческая деятельность вундеркинда Гренуя разыгрывалась только внутри него ине могла быть замечена никем, кроме него самого.

Внешне он становился все более замкнутым. Ему нравилосьбродяжничать в северной части Сент-Антуанского предместья, рыскать по огородам,полям, виноградникам. Иногда он не возвращался ночевать, пропадал из дому нанесколько дней. Положенную за это экзекуцию он выносил безропотно. Домашнийарест, лишение пищи, штрафная работа не могли изменить его поведения.Нерегулярное посещение (в течение полутора лет) приходской школы при церквиНотр-Дам-де-Бон-Секур не оказало на него сколько-нибудь заметного влияния. Оннаучился немного читать по складам и писать свое имя, и ничему больше. Егоучитель считал его слабоумным. Зато мадам Гайар заметила, что у него былиопределенные способности и свойства, весьма необычные, чтобы не сказатьсверхъестественные. Так, ему, казалось, был совершенно неведом детский страхтемноты и ночи. Его можно было в любое время за любым делом послать в подвал,куда другие дети едва решались входить с фонарем; или за дровами — в сарай надворе, в самую непроглядную ночную тьму. И он никогда не брал с собой фонаря ивсе же точно находил и немедленно приносил требуемое, не сделав ни единогоневерного движения, не споткнувшись и ничего не опрокинув. Но, конечно, ещеболее странным было то, что Гренуй, как неоднократно замечала мадам Гайар, умелвидеть сквозь бумагу, ткань, дерево, и даже сквозь прочно замурованные каменныестены, и плотно закрытые двери. Он знал, кто именно из воспитанников находитсяв дортуаре, не входя туда. Он знал, что в цветной капусте притаилась улитка,прежде чем кочан успевали разрубить. А однажды, когда мадам Гайар так хорошоприпрятала деньги, что и сама не могла их найти (она меняла свои тайники), он,ни секунды не сомневаясь, указал на место за стояком камина, и надо же — там-тоони и нашлись! Он даже будущее мог предвидеть: случалось, он докладывал овизите какого-либо человека задолго до его прихода или безошибочно предсказывалприближение грозы, хотя на небе еще не появилось ни малейшего облачка.

О том, что всего этого он, конечно, не видел, не виделглазами, а все острее и точнее чуял носом: улитку в капусте, деньги за стояком,человека за стеной на расстоянии нескольких кварталов — об этом мадам Гайар недогадалась бы во сне, даже если бы ее обоняние не пострадало от того ударакочергой. Она была убеждена, что у этого мальчика — слабоумный он или нет —есть второе лицо. А поскольку она знала что двуличные приносят несчастье исмерть, ей стало жутко.