Семья Поланецких - Генрик Сенкевич Страница 6

– Обеих схоронил, а сам вот живу, – проговорил он.

В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в сопровождении мужа, двух помещиков, которые о ней сплетничали перед обедней, и молодого Гонтовского.

– Будет садиться, обрати внимание, какие у нее стройные ножки, – шепнул Поланецкому Плавицкий.

Они присоединились к компании; последовали взаимные поклоны и приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.

– Приехал вот дядюшку к груди прижать… чтобы покрепче поприжать, – прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.

– Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело с нами, – отвечала дама.

– Имение мое недаром называется Кшемень [3], – продолжал Плавицкий, – он, хоть и молод, может себе зубы об него обломать.

– Какое блистательное остроумие… C'est inoui! [4]– закатывая глазки, проговорила пани Ямиш. – Как вы себя чувствуете сегодня?

– Возле вас я молод и здоров.

– А Марыня?

– Она у ранней обедни была. Ждем вас к пяти часам. Моя маленькая хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить. Однако какой сегодня чудесный день!..

– Если мигрень моя позволит… и, конечно, муж. Приедем непременно.

– А вы, господа?

– Благодарствуйте, – промямлил помещик.

– Итак, au revoir! [5]

– Au revoir! – отвечала дама, протягивая руку Поланецкому. – Очень приятно с вами познакомиться.

Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который посматривал на него без особого дружелюбия. Поланецкий помнил его неуклюжим мальчиком, теперь же прежний увалень превратился в рослого, быть может, не отличающегося особым изяществом, но, бесспорно, видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не хотелось первым начинать разговор, но и Гонтовский, засунув руки в карманы, упорно молчал.

«Однако хорошим манерам он так и не научился», – подумал Поланецкий, в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.

Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у Поланецкого: «Видал?», – а затем обратясь к Гонтовскому:

– Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.

– Я в бричке поеду, потому что собаку везу для панны Марыни, – ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.

Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.

– Гонтовский, кажется, родня вам? – спросил Поланецкий.

– Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа, хуторок один остался и в карманах пусто.

– Зато сердце есть.

Плавицкий поморщился.

– Тем хуже для него, если на что-нибудь такое рассчитывает. Человек он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни образования, ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.

– А! Терпит все-таки?

– Видишь ли: я жертвую собой ради Марыни и сижу в деревне, она жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А какое в деревне общество? Пани Ямиш много старше ее, молодежи нет, развлечений никаких, что тут делать? Запомни, мой мальчик: в жизни всегда приходится чем-то жертвовать. Надо это понять – умом и сердцем. В особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как ты слышал, еще и собаку Марыне везет.

Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с березы на березу – теперь уже в сторону Кшеменя – перепархивали сороки. Сзади ехал в своей бричке Гонтовский, размышляя приблизительно так: «Если он явился выжимать из них деньги, я сверну ему шею, а вздумает свататься к Марыне – тоже сверну».

Он с детства невзлюбил Поланецкого. Когда они изредка встречались раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи старше на несколько лет.

Наконец они приехали и через полчаса все вместе с Марыней сидели в столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя, вертелся под столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.

– Сеттер-гордон, – сказал Гонтовский, – глупый еще, но вообще эти собаки умные и очень привязчивые.

– Чудесный песик. Большое вам спасибо! – сказала Марыня, любуясь щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.

– Пожалуй, ласков чересчур, – промолвил Плавицкий, прикрывая колени салфеткой.

– И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.

– А вы любительница охотиться? – спросил Поланецкий.

– Нет, меня это никогда не привлекало. А вы?

– Да мне редко удается. Я ведь городской житель.

– А у кого ты бываешь? – спросил Плавицкий.

– Почти ни у кого. У пани Эмилии, у Бигеля, моего компаньона, да Васковского, бывшего моего гимназического учителя, большого оригинала, – вот и все. По делам приходится, конечно, и еще с разными людьми встречаться.

– Никуда не годится, мой мальчик. Молодой человек обязан бывать в обществе, особенно если вхож в него по праву рождения. Ты ведь не выскочка какой-нибудь, перед тобой все двери открыты. Нет, ты послушай меня. Вот и с Марыней точно такая же история. Два года назад, когда ей сровнялось восемнадцать, отвез ее на зиму в Варшаву. Просто так это не делается, сам понимаешь, потребовались некоторые затраты и усилия с моей стороны. И что же? Сидела с пани Эмилией по целым дням и книжки читала. Как родилась дикаркой, так дикаркой и останется. Можете пожать друг другу руки.

– Вашу руку! – весело воскликнул Поланецкий.

– Нет, по совести – не могу! – засмеялась она. – Потому что было не совсем так. Книжки мы читали, но я часто и выезжала с папой. Натанцевалась, кажется, на всю жизнь.

– Ну, не зарекайтесь.

– Я не зарекаюсь, но ни капельки не жалею.

– Значит, не сохранилось приятных воспоминаний.

– Одно дело вспоминать, а другое – держать в памяти.

– Что вы этим хотите сказать?

– Память – это как огромный склад, где хранится все прошлое, а воспоминания – крупицы, которые извлекаешь оттуда.

И, словно испугавшись собственной смелости, с какой она пустилась в отвлеченные дефиниции памяти и воспоминаний, Марыня залилась краской.

«Мила и притом неглупа», – подумал Поланецкий и сказал вслух: