Вдали от безумной толпы - Томас Харди Страница 57

– А почему, позвольте узнать?

– Славный народ солдаты, но этот мне не по душе, – убежденно продолжал Оук. – Правда, он искусен в своем ремесле, может, потому он и возомнил о себе невесть что и сбился с пути; для соседей он диво, а для женщин – пагуба. Заговорит он с вами, а вы ему: «Здравствуйте», – а сами отвернитесь. А как увидите его, перейдите на другую сторону. Если он пустит вам вслед какую-нибудь шуточку, прикиньтесь, будто не понимаете, в чем соль, не вздумайте улыбнуться. И при случае отзовитесь о нем перед людьми, которые наверняка передадут ему ваши слова: «Уж этот мне сумасброд», или: «Этот сержант, как его там», а можно и так: «Да он из семьи, что разорилась дотла». Не грубите ему, но покажите, что вам до него нет никакого дела, и вы живо отделаетесь от этого парня.

Пойманный на рождестве снегирь не бьется так об оконное стекло, как забилось сердце Батшебы.

– Слышите… Слышите: я не позволю вам так о нем говорить! Никак не пойму, почему вы завели речь о нем! – воскликнула она возмущенно. – Я знаю одно, з-з-знаю, что он глубоко порядочный человек, иной раз даже откровенный до грубости, он всегда говорит правду в глаза!

– Ого!

– Он ничуть не хуже других у нас в приходе. И он часто ходит в церковь, да, ходит!

– Боюсь, что там его никто не видывал. Я-то уж наверняка не видал.

– Это потому, что он незаметно проходит в боковую дверь старой колокольни, как только начнется служба, и сидит в темном уголке на хорах, – горячилась она. – Он сам мне говорил.

Это веское доказательство добродетели Троя поразило слух Габриэля, как тринадцатый удар расхлябанных часов. Он сразу раскусил, в чем дело, и доводы Батшебы потеряли в его глазах всякий вес.

С болью в сердце Оук убедился, что Батшеба слепо доверяет Трою. Взволнованный до глубины души, он отвечал твердым тоном, но голос его то и дело срывался, хотя он изо всех сил старался придать ему твердость:

– Вы знаете, хозяйка, что я люблю вас и по гроб жизни буду любить. Я сказал об этом только затем, чтобы вам стало ясно, что я уж никак не могу желать вам зла, – ну и хватит! Мне не повезло в погоне за деньгами и всякими там благами, и не такой уж я дурак, чтобы домогаться вас теперь, когда я обнищал и вам не ровня. Но, Батшеба, милая моя хозяйка, прошу вас об одном: чтобы сохранить уважение рабочего люда, да и из простой жалости к почтенному человеку, который любит вас не меньше моего, остерегайтесь вы этого солдата.

– Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! – крикнула она, задыхаясь.

– Вы для меня дороже всех моих собственных дел, дороже самой жизни! – продолжал он. – Послушайте же меня! Я старше вас на шесть лет, а мистер Болдвуд на десять лет старше меня, подумайте же, подумайте, покуда еще не поздно, ведь вы будете за ним как за каменной стеной!

Упоминание Оука о своей любви несколько смягчило гнев, вызванный его вмешательством, но она не могла ему простить, что его заботы о ее благе были горячей его желания жениться на ней, а главное, ее возмущал пренебрежительный отзыв о Трое.

– Уезжайте отсюда куда хотите! – вскричала она; Оук не мог видеть ее бледности, но волнение выдавал дрожащий голос. – Вам не место на моей ферме! Я не желаю вас больше видеть!.. Прошу вас, уезжайте!

– Глупости! – хладнокровно возразил Оук. – Уже второй раз вы собираетесь меня рассчитать, но что толку из того?

– Собираюсь? Вы уедете, сэр!.. Не желаю слушать ваших нотаций! Я здесь хозяйка!

– Так мне убираться? Какой еще вздор вы мне преподнесете? Вы обходитесь со мной, будто я какой-нибудь Дик, Том или Гарри, а ведь вы знаете, что еще не так давно мое положение было не хуже вашего. Ей-богу, Батшеба, вы слишком много себе позволяете! И потом, вам самой ясно, что если я уйду, то вы попадете в такие тиски, что вам ни за что из них не выбраться. Разве что вы обещаете мне взять толкового управителя, или помощника, или еще кого-нибудь. Я сразу же уйду, как только вы мне это обещаете.

– Не будет у меня никакого управителя, я стану, как раньше, сама вести хозяйство, – решительно заявила она.

– Ладно уж. Вы потом сами станете меня благодарить, что я остался у вас. Да разве женщине справиться с фермой? Но знайте, я не хочу, чтобы вы считали, что чем-то мне обязаны! Вовсе не хочу! Я просто делаю, что могу. Иной раз я говорю себе, что был бы счастлив, как птица, что вырвалась на волю, если бы ушел от вас, не думайте, что мне по душе быть мелкой сошкой. Не для этого я был рожден. А все-таки мне будет очень горько, коли ваше хозяйство пойдет прахом, а ведь этому не миновать, если вы поставите на своем… До смерти не люблю выворачивать душу наизнанку, но вы так дерзко со мной обходитесь, что невольно выложишь то, что в другое время нипочем бы не сказал! Вижу, что сую нос куда не следует. Но ведь вы знаете, как дело обстоит и кто она, женщина, которую я без памяти люблю, и до того ополоумел, что забыл об учтивости.

Батшеба в глубине души уважала Оука за его суровую преданность, которую его тон доказывал убедительнее слов. Она пробормотала сквозь зубы, что он может оставаться. Потом прибавила погромче:

– А теперь уйдите отсюда! Я не приказываю вам как хозяйка, я прошу вас как женщина. Надеюсь, у вас хватит учтивости послушаться меня.

– Ясное дело, мисс Эвердин, – мягко отозвался Габриэль. Его удивило, что она попросила его удалиться, когда борьба уже кончилась и они находились в этот поздний час на уединенном холме, вдали от всякого жилья. Он остановился и следил глазами за удалявшейся Батшебой. Вскоре ее силуэт стал смутно различим на фоне неба.

Тут он понял с отчаянием в сердце, почему она так страстно стремилась отделаться от него. Рядом с нею выросла другая фигура. Конечно, это был Трой. Оук боялся, как бы случайно не подслушать их разговора, хотя его отделяли от влюбленной пары добрых двести ярдов, и, повернувшись, он зашагал домой.

Габриэль направился через кладбище. Проходя мимо колокольни, он вспомнил слова Батшебы о добродетельном обычае сержанта незаметно пробираться в церковь в начале службы. Сильно подозревая, что узенькой дверью, которая вела на хоры, уже давно никто не пользуется, он поднялся по наружной лестнице на верхнюю площадку и стал осматривать дверь. На северо-западе еще не погасла вечерняя заря, и в ее бледном сиянии он разглядел, что побеги плюща, перекинувшись со стены, протянулись по двери на несколько футов и сплели легкими гирляндами дощатую панель с каменным косяком. Это говорило, что дверь уже давным-давно не отворялась.