Больше чем просто дом - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 57

Пан-и-Трун выполз из иглу, отпихнув морду назойливого пса и крикнув «кыш!» по-эскимосски остальной своре. Затем он убедился, что собаки не смогут добраться до развешанной на шестах рыбы, и по снежно-белому покрову прошел сотню ярдов до иглу своего отца.

Выдубленное ветрами и морозами лицо старика было, как всегда, невозмутимо.

— Ты уже собрался и готов к отъезду? — спросил он.

— Да, все собрано и готово.

— Хорошо. Отбываем завтра утром. Другие тоже вот-вот уедут.

К тому все и шло. Куда ни глянь, повсюду люди разбирали выставочные строения и паковали экспонаты, что сопровождалось обычной предотъездной суматохой.

Пан-и-Трун смотрел на все это не без грусти — правда, лишь на мгновение отразившейся в щелочках его лиловых глаз. Он был мал ростом, но гибок и ладно скроен, а на его круглой физиономии с носом-кнопкой, казалось, навсегда застыло бодро-веселое выражение. Так озирался он довольно долго, поскольку успел уже привязаться к этому месту.

— Мудрейший, — обратился он к отцу, — я хочу пройтись по Чикаго.

Старик вздрогнул:

— Что?

— Побываю там в последний раз.

— Совсем один? — встревожился отец.

— Да, мудрейший. Я могу сам найти дорогу. Теперь я знаю много американских слов, а если заблужусь, достаточно будет сказать на их языке: «Сямирный выставка».

Старик недовольно крякнул:

— Не нравится мне это. Когда мы бываем там вместе с проводником, это не опасно, но в одиночку ты можешь попасть в беду, можешь потеряться.

— Мудрейший, я просто должен туда пойти, — твердо сказал Пан-и-Трун. — Еще один раз перед отъездом. Дома у нас, конечно, хорошо…

— Еще бы там было не хорошо! — вскричал старик негодующе.

Пан-и-Трун слегка склонил голову и продолжил:

— …и много раз в эти жаркие месяцы я мечтал о подледной рыбалке, об охоте на медведя или о доброй порции тюленьего жира. Но…

— Что такое?

— Но я хочу сохранить больше воспоминаний об этой великой фактории. Я хочу пройти по улицам не с проводником, а сам по себе, куда вздумается. Я хочу зайти в лавку, выложить свои деньги и сказать на их языке: «Твоя давай моя то, а моя давай твоя это». Я хочу спрашивать людей: «Как моя ходи туда и сюда? Многа спасиба».

Он никогда не отличался разговорчивостью, и эта речь, возможно, была самой длинной из всех им когда-либо произнесенных.

— Ты глупец! — проворчал старик.

Однако он хорошо знал Пан-и-Труна, а посему без дальнейших споров открыл свой кошель и вынул оттуда новенькую серебряную монету в четверть доллара.

— Трать деньги с толком, — сказал он. — Купи мне табаку. И не забудь принести сдачу.

Пан-и-Трун снова наклонил голову:

— Я так и сделаю, мудрейший.

Перед уходом он заскочил к себе в иглу, чтобы захватить собственные скромные сбережения: четвертак, два десятицентовика и пару центов. Этот капитал приятно звякал в руке, пока он раздумывал, куда бы его поместить, поскольку в его арктическом одеянии карманы отсутствовали. Стоит заметить, что одеяние это было не столь жарким и неуместным для октябрьского дня в Чикаго, как могло показаться на первый взгляд, ибо пошили его из самых тонких и легких шкур специально к выставке.

Несколько секунд он колебался, выбирая между своей меховой шапкой и соломенной шляпой, подаренной ему одним из посетителей, и наконец остановил выбор на шляпе.

Затем он спрятал деньги в мокасин, еще раз прикрикнул на собак, пытавшихся допрыгнуть до рыбы, и покинул эскимосское селение.

Стоило ему выйти на центральную аллею выставочного комплекса, как вокруг образовалось кольцо из зевак. Но за прошедшие месяцы Пан-и-Трун привык к любопытным взглядам и перестал нервничать по этому поводу. Теперь, в новой соломенной шляпе, он держался непринужденно, ощущая себя частью толпы, и жалел лишь о том, что не позаимствовал в дополнение к шляпе новые очки своего отца, которые помогли бы ему окончательно с этой толпой слиться.