Воспоминания двух юных жен - Оноре де Бальзак Страница 52

Я была ни жива ни мертва. Виноват он или нет, мое шпионство в любом случае недостойно Арманды Луизы Марии де Шолье. Я скатилась на дно общества, я опустилась ниже гризетки, ниже женщины из простонародья, я вела себя, как куртизанка, как актриса, как последняя девка. Что за мука! Наконец ворота отворились, Гастон передал поводья груму, я спешилась вслед за ним и упала в его объятия. Левой рукой я подобрала подол амазонки, правую подала ему, и мы пошли к дому... по-прежнему не произнося ни слова. Мы сделали сотню шагов, но эти минуты стоят сотни лет чистилища. Множество мыслей, словно языки пламени, плясали у меня в голове; почти осязаемые, они терзали мою душу, вонзая в нее свои ядовитые жала. Когда грум с лошадьми отошел подальше, я остановила Гастона, взглянула на него и с горячностью спросила, указывая на злосчастное письмо, которое он по-прежнему держал в правой руке: «Позволь мне прочесть?» Гастон протянул мне конверт, я сломала печать и прочла письмо; Натан [123], драматург, уведомлял Гастона, что одна из наших пьес принята, разучена и репетируется; премьера, писал он, состоится в будущую субботу. В конверт был вложен билет в ложу. Хотя это письмо перенесло меня из ада в рай, какой-то демон не унимался и кричал, омрачая мою радость: «А где тридцать тысяч франков?» Но достоинство, честь, все мое прежнее «я» мешали мне задать этот вопрос Гастону, хотя он вертелся у меня на языке; я знала, что если моя мысль облечется в слова, мне останется только броситься в пруд, и я изо всех сил сдерживала себя. Ах, дорогая, по силам ли женщине такие страдания? «Тебе скучно, бедный мой Гастон, — сказала я, возвращая ему письмо. — Если хочешь, вернемся в Париж». — «В Париж? Зачем? — изумился он. — Я просто хотел узнать, есть ли у меня талант, и вкусить плоды успеха».

Я могла бы, конечно, улучить минуту, когда он будет работать, порыться в ящике и изобразить удивление, не обнаружив на месте этих тридцати тысяч, но не значит ли это напроситься на ответ: «Я одолжил их другу»? Гастон человек умный, он в любом случае ответит именно так.

Милая моя, достоверно одно: пьеса, о которой сейчас говорит весь Париж, написана нами, хотя вся слава досталась Натану. Я одна из двух звездочек, обозначенных на афише: «И гг.**». Я была на первом представлении и весь вечер просидела, забившись в уголок одной из лож партера.

1 июля.

Гастон продолжает работать и ездить в Париж; он пишет новые пьесы, чтобы иметь предлог для отлучек и заработать побольше денег. Три наши пьесы приняты и заказаны еще две. О дорогая моя, я погибла, я блуждаю во мраке. Я готова сжечь свой дом, лишь бы рассеять тьму. Что означает его поведение? Быть может, ему стыдно жить на мои средства? Но его устремления слишком возвышенны, он не думает о таких пустяках. Кроме того, если мужчина начинает вдруг испытывать угрызения совести, причина, как правило, кроется в делах сердечных. От любимой жены мужчина принимает все, но он ничего не хочет принимать от женщины, которую разлюбил и собирается оставить. Если ему понадобилось много денег, значит, у него есть любовница. Ведь если бы деньги нужны были ему самому, он попросил бы у меня не чинясь столько, сколько нужно. Ведь у нас есть сто тысяч франков сбережений! Словом, моя прелестная козочка, я перебрала кучу предположений, все хорошенько взвесила и убеждена, что у меня есть соперница. Он хочет меня оставить — ради кого? Я хочу видеть ее.

10 июля.

Теперь я знаю наверное: я погибла. Да, Рене, в тридцать лет, во всем блеске красоты и ума, всегда свежая и элегантная, блистающая соблазнительными туалетами, я обманута и покинута, и ради кого? Ради какой-то англичанки, толстоногой, ширококостой, большегрудой — настоящей британской коровы. Сомнений больше нет. Вот что произошло в последние дни.

Устав от сомнений — ведь если он помог другу, то мог бы сказать мне об этом прямо, — считая его молчание доказательством вины и видя, как постоянная потребность в деньгах понуждает его к работе — а я ревную его и к сочинительству, — обеспокоенная его частыми поездками в Париж, я приняла свои меры и при этом пала так низко, что и описать тебе не могу. Три дня назад я узнала, что мой Гастон отправляется на улицу Виль-Левек и — неслыханная вещь для Парижа — ни одна живая душа не знает, что он там делает. Неразговорчивый привратник рассказал мне немного, но довольно, чтобы привести меня в отчаяние. Тогда я решила узнать все, пусть даже ценой своей жизни. Я поехала в Париж, сняла квартиру в доме напротив и собственными глазами увидела, как Гастон въезжает во двор. О! Самые отвратительные и ужасные мои подозрения очень скоро подтвердились. Англичанка — на вид ей лет тридцать шесть — именует себя госпожой Гастон. Это открытие сразило меня. Наконец, я увидела ее с детьми — она вела их гулять в Тюильри. Да, дорогая моя, у нее двое детей, как две капли воды похожих на Гастона. Невозможно не поразиться этому возмутительному сходству... И какие прелестные дети! Она одевает их роскошно, как это умеют англичанки. Все разъяснилось: она подарила ему детей! Эта англичанка похожа на греческую статую, сошедшую с пьедестала: она бела и холодна, как мрамор, она гордо шествует походкой счастливой матери. Надо признаться, она хороша собой, но красота ее тяжелая, как у военного корабля. В ней нет ни тонкости, ни изящества: конечно, она не леди, а дочь мелкого фермера из богом забытой деревеньки в одном из отдаленных графств или одиннадцатая дочь какого-нибудь бедного пастора. Я вернулась из Парижа едва живая. Сонм мыслей осаждал меня, словно сонмище демонов. Замужем ли она? Был ли он знаком с ней до того, как женился на мне? А может, она была любовницей какого-нибудь богача, который бросил ее, и она снова оказалась на попечении Гастона? Я строила догадки до бесконечности, словно была нужда в догадках после того, как я своими глазами увидела детей. Назавтра я вновь приехала в Париж. Я заплатила привратнику щедрую мзду, чтобы на вопрос: «Госпожа Гастон состоит в законном браке?» — получить ответ: «Да, мадемуазель».

15 июля.

Дорогая моя, с этого дня я стала выказывать Гастону еще больше любви, чем прежде, и он тоже нежен со мной, как никогда. Он так молод! Я уже раз двадцать готова была спросить: «Так ты любишь меня больше, чем ту женщину с улицы Виль-Левек?» Даже самой себе я не решаюсь объяснить причину моего молчания. «Ты любишь детей?» — спросила я его. «О, чрезвычайно, — ответил он, — они у нас непременно будут!» — «Откуда ты знаешь?» — «Я обращался к лучшим докторам, они в один голос советуют мне отправиться в путешествие месяца на два». — «Гастон, — сказала я, — если бы я могла жить в разлуке с любимым человеком, я до конца своих дней оставалась бы в монастыре». Он рассмеялся, а меня, дорогая, этот разговор о путешествии просто убил. О! Уж лучше выпить горькую чашу залпом, чем пить яд по капле. Прощай, мой ангел, моя смерть будет легкой, прекрасной, но неотвратимой. Вчера я написала завещание, теперь ты можешь приехать повидаться со мной, запрет снят. Приезжай проститься. Смерть моя, как и моя жизнь, будет благородной и изысканной: я умру такой же молодой и красивой, какой была.

Прощай, милая сестра по духу, твоя привязанность не знала обид, не знала взлетов и падений, она, как ровный свет луны, всегда ласкала мое сердце; мы не ведали пылких радостей, но не изведали и ядовитой горечи любви. Ты мудро провидела жизнь.