Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса Страница 51

— Президент Балагер, вы участвовали в переговорах с Гаити после тех событий, — продолжал опрос Трухильо. — Сколько их было?

Наполовину утонувший в кресле, хрупкий, тщедушный, в чем душа держится, президент Республики вытянул вперед благостную головку. Оглядев сквозь очки с большими диоптриями собравшихся, заговорил мягко и звучно, как обычно декламировал стихи на Флоральных играх, чествовал воцарение Сеньориты Доминиканской Республики (где сам он всегда был придворным поэтом), произносил речи перед толпой во время предвыборных поездок Трухильо по стране или излагал политику правительства на заседаниях Национальной Ассамблеи.

— Точной цифры мы никогда не узнаем, Ваше Превосходительство. — Он говорил медленно, с видом знатока. — Благоразумный подсчет колеблется между десятью и пятнадцатью тысячами. На переговорах с правительством Гаити мы договорились о символической цифре 2 750. Таким образом, теоретически каждая пострадавшая семья должна была получить по сто песо из тех 275 000, которые наличными выплатило правительство Вашего Превосходительства в качестве жеста доброй воли в целях восстановления взаимоблагоприятных гаитяно-доминиканских неких отношений. Однако, вы помните, этого не произошло.

Он замолк, тень улыбки легла на круглое личико, маленькие светлые глазки за толстыми стеклами очков стали и еще меньше.

— Почему же компенсация не дошла до семей? — спросил Саймон Гиттлеман.

— Потому что президент Гаити Стенио Винсент, мошенник и плут, прикарманил денежки, — хохотнул Трухильо. — Но разве выплатили всего 275 000? Насколько я помню, договаривались о 750 000 долларов, чтобы они перестали протестовать.

Так оно и было, Ваше Превосходительство, — тотчас отозвался доктор Балагер с тем же спокойствием и той же отчетливой ясностью. — Договаривались о 750 000 песо, но наличными — только 275 000. Остальные полмиллиона должны были выплачиваться на протяжении следующих пяти лет, по сто тысяч песо ежегодно. Однако я хорошо помню, поскольку в ту пору временно исполнял обязанности министра иностранных дел, вместе с доном Ансельмо Паулино, помогавшим мне на переговорах, мы включили в договор пункт о том, что выплаты должны производиться лишь по представлении международному трибуналу в течение двух первых недель октября 1937 года свидетельства о смерти 2 750 лиц, признанных жертвами. Государство Гаити не выполнило этого условия. И потому Доминиканская Республика оказалась свободной от выплаты остальной суммы. Таким образом, репарации ограничились первоначальной суммой. Выплаты произвел Ваше Превосходительство из собственных средств, так что доминиканскому государству это не стоило ни сентаво.

— Невеликие деньги за то, чтобы покончить с проблемой, которая вполне могла покончить с нами, — заключил Трухильо, на этот раз совершенно серьезным тоном. — Наверняка погибли и невинные. Но мы, доминиканцы, восстановили свой суверенитет. С тех пор у нас прекрасные отношения с Гаити, благодарение Богу.

Он вытер губы и отпил глоток воды. Уже начали обносить кофе и ликерами. Он в обед не пил ни кофе, ни ликеров, разве что когда находился в Сан-Кристобале, в своем Головном имении или в Доме Каобы, в кругу близких. В памяти проносились картины кровавых октябрьских недель 1937 года: каждый день к нему в кабинет приходили сообщения о жутких формах, которые принимала — на границе, и по всей стране — охота за гаитянцами, и в вихрь воспоминаний непонятно как вдруг просочился ненавистный образ глупой, оцепеневшей девчонки, наблюдавшей за его унижением. Как отвратительная насмешка.

— А где же сенатор Агустин Кабраль, ваш Мозговитый? — Саймон Гиттлеман указал на Конституционного Пьяницу. — Сенатора Чириноса вижу, а его неразлучного partner — не вижу. Что с ним?

Молчание длилось долго. Сотрапезники подносили ко рту кофейные чашечки, отхлебывали глоточек, раздумчиво разглядывая скатерть, цветочки на столе, хрустальные бокалы, люстру на потолке.

— Он уже не сенатор и больше не бывает во дворце, — Генералиссимус произнес приговор медленно, в холодной ярости. — Жив-здоров, но для этого режима перестал существовать.

Ex— marine, испытывая неловкость, осушил рюмку коньяку до дна. Ему теперь, должно быть, около восьмидесяти. Прекрасно сохранился: редкие волосы коротко стрижены, почти наголо, сам прямой, статный, ни капли жира и на шее -никаких складок, движения и жесты энергичны. Паутина мелких морщинок расходилась от глаз по всему дубленому лицу, выдавая солидный возраст. Он чуть поморщился и переменил тему:

— Что вы чувствовали, Ваше Превосходительство, отдавая приказ о ликвидации этих тысяч незаконно проникших гаитянцев?

— Спроси у своего бывшего президента Трумэна, что он чувствовал, сбрасывая атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки. И узнаешь, что чувствовал я той ночью в Дахабоне.

Присутствовавшие радостно приветствовали находчивый ответ Генералиссимуса. Напряженность, возникшая при упоминании Агустина Кабраля, рассосалась. На этот раз тему поменял Трухильо:

— Месяц назад Соединенные Штаты потерпели поражение в Заливе Свиней. Коммунист Фидель Кастро захватил несколько сотен высадившихся. Какие последствия будет иметь это для Карибского региона, Саймон?

— Высадившиеся кубинские патриоты были преданы президентом Кеннеди, — грустно пробормотал тот. — Их послали на убой. Белый дом запретил прикрывать их с воздуха и оказать обещанную поддержку артиллерией. На этот раз коммунисты своего добились. Но, прошу прощения, Ваше Превосходительство, я рад, что так случилось. Это послужит уроком Кеннеди, у которого в правительстве полно fellow travelers. Как это по-испански? Ну да, попутчиков. Возможно, он решит избавиться от них. Белый дом не захочет еще одного поражения, как в Заливе Свиней. Одновременно это отдаляет угрозу посылки marines в Доминиканскую Республику.

Произнося последние слова, ex-marine разволновался и лишь с видимым трудом сумел принять прежний бравый вид. Трухильо удивился: неужели его старинный инструктор из Хейны чуть было не прослезился при мысли о том, что его товарищей по оружию могут бросить на свержение доминиканского режима?

— Простите мне минутную слабость, Ваше Превосходительство, — пробормотал Саймон Гиттлеман, беря себя в руки. — Вы знаете, что я люблю эту страну, как свою собственную.

— Эта страна — твоя, Саймон, — сказал Трухильо.

— То, что под влиянием леваков Вашингтон может послать marines против самого дружественного Соединенным Штатам правительства, кажется мне дьявольским наущением. Поэтому я трачу свое время и деньги, пытаясь раскрыть глаза моим соотечественникам. Поэтому мы с Дороти приехали в Сьюдад-Трухильо и будем сражаться вместе с доминиканцами, если marines все-таки высадятся.

Взрыв аплодисментов, от которого дружно звякнули на столах тарелки, рюмки и приборы, приветствовал речь marine. Дороти улыбалась и кивала в полном согласии с супругом.

— Ваш голос, mister Саймон Гиттлеман, — истинный голос Северной Америки, — воодушевился Конституционный Пьяница, брызгая слюной. — Поднимем же бокалы за нашего друга, за этого человека чести. За Саймона Гиттлемана, сеньоры!