Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер Страница 50

В Москву они поехали в спальном вагоне.

Через несколько месяцев почтальон принес в кондитерскую на Кернтерштрассе конверт с марками, на которых были серпы и молоты.

* * *

Я подошел к книжному шкафу и стал разглядывать названия, напечатанные русскими буквами на корешках.

Николай Гаврилович Чернышевский «Что делать?» Максим Горький «Мать»

Николай Островский «Как закалялась сталь»

Иосиф Виссарионович Сталин «Марксизм и национальный вопрос» и «Избранные сочинения»

Владимир Ильич Ульянов-Ленин «Что делать?» (еще раз?), «Государство и революция» и «Империализм как высшая стадия капитализма»

За бутылочкой чернил и стаканом с ручками и цветными карандашами начинались золотые готические буквы.

Karl Heinrich Marx «Das Kapital», «Kritik der politischen Oekonomie» и «Die Klassenkaempfe in Frankreich».

Friedrich Engels «Anti-Duehring».

«Das Kommunistische Manifest» в красных обложках. Между немецкими книгами были небрежно засунуты бумаги и папки с завязанными бантиком тесемочками. Еще я увидел несколько польских книг: «Тенёта», «Пламя на болотах», «Из гостеприимного края в Польшу» и «Перо в бурю» [82].

— Ты знаешь языки? — обратился ко мне Розенталь.

— Я учу русский и французский.

— Французский?! А зачем? — Он протянул жене пустую чашку и показал пальцем на книжки. — Про революцию все есть по-русски и по-немецки.

— Немецкий! — сверкнула глазами мать. Розенталь погрозил ей пальцем.

— «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».

— Кто это сказал?! — возмутилась мать.

— Сталин.

— Я не коммунистка, — усмехнулась она.

— Я иду в новую школу, — сказал я.

— Что за школа? — Розенталь снова повернулся ко мне.

— РОДД на Жолибоже, — ответила за меня мать.

— Многие товарищи посылают туда детей, — одобрительно кивнул Розенталь.

— Два трамвая. Разве что Михал будет его подвозить.

— Что ты хочешь изучать? — прищурился Розенталь.

— Историю.

— Лучше химию, — вмешался Михал.

— Будешь учить чужих детей! — предостерегла мать.

— Необязательно, — улыбнулся Розенталь. — Я тоже по уши погружен в историю.

Он спросил, что меня интересует.

— Рыцари.

— Средневековье, — кивнул он. — А до того что было?

— Античность, — ответила мать.

— Вначале, — старик Розенталь поднял палец, — была первобытная община. Потом мир поделился на бедных и богатых. Эксплуатация. Отчуждение. Ненависть. Мировая история — это история классовой борьбы. Спартак, крестьянские восстания и Французская революция, 1789 год. Капитализм. Фабричный пролетариат. Маркс и Энгельс пишут «Коммунистический манифест». Весна народов, 1848-й, Парижская коммуна, 1871-й, и Кровавое воскресенье, 1905-й. Империализм. Большевики. Ленинская теория революции в одной отдельно взятой стране. Наконец, Октябрь. Он, — Розенталь ткнул в мою сторону пальцем, — увидит коммунизм. Близится мировая революция. Вчера, в Вильчей Гуре, колокол возвестил о похоронах империализма. Спустя четыре года и четыре месяца после роспуска Коминтерна возник Коминформ [83]. Нас соблазняли планом Маршалла. Грозили сотней атомных бомб. Создали Бизонию [84]. Все без толку! — Он вытащил из тома «Das Kapital» газету «Голос народа». — Андрей Жданов сказал, что опасность для рабочего класса представляет недооценка собственных сил и переоценка сил империалистического лагеря.

— Да это же война! — испугалась мать.

— Некоторые товарищи считают, что война неизбежна.

* * *

На трамвайной остановке кроме нас никого не было.

— Ненормальный! — сказала мать.

— Теоретик. Составляет картотеку в отделе истории.

— Я не хочу войны! — крикнула мать.

— Никакой войны не будет! — раздраженно сказал Михал. — Старик ошалел от радости, что образовали Коминформ. Вчера замучил меня воспоминаниями о двадцатом годе.

Поскольку трамвай все не приезжал, Михал начал рассказывать, как Розенталь ехал в «форде» следом за пятью русскими армиями, приближающимися к Варшаве. На ухабах подскакивали пачки с «Манифестом Временного революционного комитета Польши» [85], который ему дал Юлиан Мархлевский во дворце Браницких в Белостоке. Типографская краска расплывалась от сырости. Подписи Дзержинского, Кона и Прухняка [86]становились неразборчивыми. За автомобилем шлепали по грязи полсотни казаков.

Вечером они остановились у сожженного костела, при котором был яблоневый сад. От запаха гари свербело в носу. Желтые фары «форда» осветили упавшую колокольню. Висящий на цепи колокол касался земли.

Они развели костер. Ели хлеб с яблоками. Пили водку. Лошади жевали овес из привязанных к мордам торб. Караульные сменялись каждый час.

Командир казачьей полусотни нашел в саду молодого ксендза.

«Что вы здесь делаете?» — зевнул Розенталь.

«Жду, пока наши вернутся. Приходский священник в армии. Я сторожу костел».

«Шпион?» — спросил командир.