Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли Страница 50

Клуб Бэрпенфилд, названный так в честь леди Бэрпенфилд, внесшей в его основной фонд пять тысяч фунтов, представлял собой общежитие для девушек из порядочных семей, провинциалок, вынужденных экономическими условиями (до сих пор все еще приспособленными для удобства одних только мужчин) жить в Лондоне и тратить как можно меньше. Два больших смежных дома были соединены вместе, и верхние этажи превращены в ряд крохотных комнатушек, где размещалось шестьдесят девушек. За плату от двадцати пяти до тридцати шиллингов в неделю клуб предоставлял каждой комнату, утренний завтрак и обед, а в субботу и воскресенье — полный пансион. Комнаты были светлые, очень чистые, хорошо проветривались, к услугам жилиц было всегда сколько угодно горячей, действительно горячей воды. В клубе имелась большая «комната отдыха», гостиная (Курить воспрещается!), маленькая библиотека-читальня (Соблюдайте тишину!) и садик, засаженный самыми выносливыми однолетними растениями. Кормили здесь не блестяще, и остатки вчерашнего обеда частенько снова подавались на стол в виде пирогов с рыбой, паштетов и пирожков с мясом, но все было довольно сытно, и есть можно было если без особого удовольствия, то зато и без опаски. Весь штат клуба работал добросовестно, за ним, как и за всем и всеми в клубе, надзирала мисс Тэттерсби, дочь покойного декана из Уэлбро и чуть ли не самая почтенная особа во всей Европе. Режим здесь царил не слишком строгий. Никаких принудительных богослужений. Мужчин не разрешалось пускать в спальни, но не запрещали приглашать к обеду или принимать в гостиной — здесь иногда можно было увидеть, как они сидели в полном унынии. Спиртных напитков в клубе не держали, но их можно было (в умеренном количестве) приносить в столовую, когда к обеду бывали гости. Курить разрешалось, но только не в столовой и не в гостиной. Существовал целый ряд правил относительно постелей, ванны, стирки и так далее, но правила эти не стесняли девушек. Всю зиму по вечерам в общих комнатах топились камины, большие камины, в которых весело трещал огонь. Освещение было хорошее, кровати и стулья удобные. Два-три раза в год устраивались спектакли и танцевальные вечера. И все это обходилось дешевле, чем жизнь в каком-нибудь грязном и мрачном пансионе или в самой убогой из убогих квартир.

Чего еще могла желать девушка? Родственники и друзья из провинции, побывав в Бэрпенфилдском клубе, невольно задавали себе этот вопрос. На него можно было бы ответить следующее: у большинства девушек в этом раю было еще только одно-единственное желание — уйти отсюда. Странное дело! Девушек все поздравляли с тем, что им удалось попасть в Бэрпенфилд, — но в Бэрпенфилде еще искреннее поздравляли тех, кто наконец покидал его. Все время, пока они жили тут, они брюзжали, совершенно не учитывая великих преимуществ жизни в таком месте. Те девушки, что жили здесь много лет и успели превратиться в седеющих старух, больше ни на что не жаловались и даже в разговорах с другими хвалили эти великие преимущества. Но на их лицах застыло выражение покорности судьбе.

В чем же тут было дело? Прежде всего — в атмосфере, «казенной» и потому довольно-таки гнетущей. Вид длинных, вымощенных плитками коридоров не веселил девушек, когда они возвращались вечером с работы усталые, раздраженные, с головной болью. Пища была однообразна, в столовой слишком шумно. Если вы не уходили вечером из дому, вам предстояло провести этот вечер либо в клетушке-спальне, либо в «комнате отдыха», которой обычно завладевала шумная компания молодых (по мнению мисс Мэтфилд, «невыносимых нахалок»), либо в гостиной, где царила жуткая тишина. Притом мисс Тэттерсби (или, как ее за глаза называли, Тэттерс) всех терроризировала. Она давно пришла к здравому убеждению, что резкий сарказм — лучшее оружие, и широко им пользовалась. Гнет его и бичующая сила чувствовались даже в объявлениях, которые она любила развешивать повсюду: «Разве так уж необходимо жилицам, обедающим в первой смене, чуть не до ночи засиживаться в столовой?», «Некоторые жилицы, по-видимому, забывают, что наш штат имеет и другие обязанности, кроме…», «Следует снова напомнить жилицам, что стирка чулок в ванных комнатах…» и так далее. Таков был стиль этих объявлений, но он в конце концов был лишь слабым подобием ее манеры разговаривать, и некоторые из девушек, замешанные в каком-нибудь сложном и запутанном конфликте из-за пары чулок или чего-нибудь в этом роде, предпочитали давать показания письменно, оставляя записочки для мисс Тэттерсби в ее кабинете (в те часы, когда они заведомо знали, что ее там нет). Многие девушки после небольшой схватки с Тэттерс, дамой огромного роста, костлявой и с пронзительным взором, похожей на какую-нибудь прокисшую знаменитость времен королевы Виктории, только плечами пожимали, когда в конторе на них налетал разъяренный начальник. Хладнокровная самоуверенность и смелость, подмеченная уже нами у мисс Мэтфилд, тоже, вероятно, была следствием неоднократных стычек с мисс Тэттерсби.

Но для мисс Мэтфилд (которая, расставшись с мисс Морисон, поднималась сейчас к себе наверх и мысленно проклинала Бэрпенфилд) ненавистнее всего в этом доме было присутствие других девушек, с которыми ей приходилось жить общей жизнью. Их было слишком много, и существование их являлось убийственной пародией на ее собственное. Мысль, что стороннему наблюдателю жизнь ее должна казаться совершенно такой же, как у них, порой бесила, порой удручала ее, потому что она чувствовала, что на самом деле она совсем не такая, как они, что она гораздо выше их, значительнее и ярче. На тех же, чья жизнь сложилась совсем иначе, чем у нее, она злилась еще больше. В клубе были и молоденькие девушки, розовощекие, жизнерадостные. Многие были уже обручены (с безнадежными молодыми идиотами!), другие в ожидании этого веселились, делали одну глупость за другой, а обожающие их папаши щедрой рукой каждый месяц выписывали чеки. Были тут и жилицы постарше мисс Мэтфилд, старые девы, в возрасте от тридцати до сорока с небольшим, поседевшие и высохшие за пишущей машинкой и телефоном. Они вязали, вели между собой бесконечные беседы о скучно проведенных праздниках, вступали в религиозные секты, тихо сходили сума, и жизнь их оскудела до той степени, когда высшим интересом становится способ стирки чулок. Некоторые из этих женщин производили просто угнетающее впечатление. Одни слонялись по коридорам с чайником в руках, и, казалось, им, кроме кипятка, ничего больше на свете не надо. Другие отличались какой-то чрезмерной, наигранной бодростью, взвинченной веселостью, щеголяли вымученно-вульгарным жаргоном, тайком наедались аспирина. Такие несчастные старухи производили еще более тягостное впечатление, это был предел безнадежности. По временам, когда ее одолевали усталость и скука, мисс Мэтфилд смотрела на этих женщин со страхом, словно заглядывая в собственное будущее, и, убежав к себе в комнату, принималась строить самые фантастические и отчаянные планы, которые она никогда не пробовала привести в исполнение. А время шло, убегали незаметно дни — и ничего не менялось. Скоро ей стукнет тридцать. Тридцать лет! Нет, что ни говори, а жизнь — гнусная штука.