Горестная история о Франсуа Вийоне - Франсис Карко Страница 5

— Франсуа! — раздался у него за спиной голос.

То был мэтр Гийом.

— Ты учишься? — спросил он.

— Да, — и глазом не моргнув ответил Франсуа. — Во искупление. Чтобы наказать себя.

— Бедное дитя! — воскликнул каноник. — На-ка-зать? Я об этом, можно сказать, почти и не думал.

— Достаточно того, что я думал об этом, — ответил Франсуа, который видел, что дядя смягчается, и теперь хотел добиться от него прощения.

— Но почему?

— Вы сами знаете.

Мэтр Гийом покачал головой.

— Послушай, Франсуа, — произнес он после некоторой паузы, — если кто и виноват, то это не ты, а я. Ты меня понял?

— Понял, дядюшка.

— Вот и хорошо.

— И… что вы решили? — с деланно непринужденным видом осведомился школяр. — Сегодня ведь четверг.

Франсуа поднял глаза на обезоруженного, как он догадывался, каноника, внезапно бросился к нему, порывисто схватил его руку и поцеловал.

— Ах ты, бездельник! — воскликнул мэтр Гийом. — Это же надо! Мне не следовало бы подниматься к тебе. Но знать бы наперед… А ты бы, малыш, сидел и ломал себе голову, как меня улестить. Уж больно ты хитер.

— И все же, дядюшка, сегодня четверг…

— Знаю, знаю, — пробормотал добряк каноник. — В этот день твоя матушка ждет тебя, и я не хочу лишать ее этого удовольствия. Только пообещай мне, что нигде не задержишься. А теперь ступай, поклонись ей от меня, малыш. И передай ей вместе с моим приветом тот паштет, что ты не съел за столом. Югетта даст его тебе.

— Спасибо! — крикнул Франсуа. — Обещаю вам, дядюшка, если это нужно, бежать туда и обратно во весь дух.

— Ну нет, этого я от тебя не требую, — рассмеялся мэтр Гийом, положив руку на голову племянника и притянув его к себе. — Просто ступай самой короткой дорогой и возвращайся к ужину.

— Хорошо, хорошо, — закивал головой Франсуа, с радостью захлопнул книги и нахлобучил на голову вытертый берет.

Перепрыгивая через ступеньки, он сбежал по лестнице, завернул в кухню взять у Югетты паштет для матери и вихрем вылетел на улицу.

Шел дождь. Франсуа торопливо шагал вдоль домов, перешел по мосту через Сену, повернул направо и по запруженным, многолюдным улочкам, где на мокрых мостовых поскальзывались лошади, дошел до Гревской площади, но останавливаться там не стал, а продолжил путь. Из лавок долетали запахи солений, заготовленных на зиму дров, сукон, кожи, вина, и Франсуа с удовольствием вдыхал их. От этих запахов и криков торговцев, зазывавших горожан к себе в лавки и старавшихся всучить им какую-нибудь покупку, настроение у него улучшилось. Сквозь окна видны были самые разные товары; их было много, они вперемешку висели на веревках, натянутых от стены к стене. «А ведь их легко можно было бы украсть, — подумал Франсуа. — Только зачем красть? В доме мэтра Гийома нет ни в чем недостатка». Он продолжал свой путь, бросая насмешливые взгляды на горожан, на разносчиков, иногда, засмотревшись по сторонам, на кого-то натыкался, кому-то уступал дорогу, но все время помнил про паштет, который осторожно держал под мышкой. Паштет послан его матушке, и потому он был так внимателен и осторожен с ним. Другое дело, если бы паштет предназначался ему! Но для старушки это будет настоящий пир, и она будет благословлять каноника церкви святого Бенедикта, который так добр к ней и к ее сыну.

— Бедняжка! — вздохнул Франсуа.

Он нежно любил свою старушку мать, которая жила у монастыря кордельеров ^[5] и неустанно благодарила Бога, хотя тот был не больно-то благосклонен к ней, за то, что он спас ее сына и дал ему такого доброго опекуна. Она жила только сыночком, восхищалась им; каждый его приход становился для нее праздником, и когда ей удавалось из своих жалких заработков скопить несколько су, они предназначались для Франсуа, и Франсуа с удовольствием принимал их.

Каждый четверг она поджидала его в дверях и при этом вязала, чтобы не оставаться в праздности; уже издалека заметив его, она с радостным смехом вскакивала, махала рукой, а он тотчас припускал бежать и бросался в ее объятия.

— Наконец-то! Господи! — восклицала она. — Франсуа, дитятко мое ненаглядное! Какой же ты быстроногий!

Франсуа осыпал ее поцелуями и с мальчишеской гордостью хвастал:

— Знаете, матушка, я учусь говорить по-латыни и уже понимаю. Я становлюсь ученым!

— Господи Иисусе, ученым!

Она боязливо касалась его рясы, а потом, исполненная благодарности, восторга, складывала руки и возносила молитву Пресвятой Деве. Однажды она вздохнула:

— Если бы твой отец мог видеть тебя!

Но отец давно уже помер от непосильной работы, и нищета долго рыскала в их доме, как те волки, что зимой 1438 года рыскали по Парижу, бросаясь на беззащитных людей и разрывая на куски детишек. Ах, эти горестные воспоминания до сих пор были живы в памяти бедной женщины!

— Ты плакал, — часто рассказывала она Франсуа, держа его за руку, словно из страха, что дурные времена могут вернуться. — Просил есть. Ты все время был голоден… А мне нечего было тебе дать…

— Но мэтр Гийом взял меня к себе, — подхватывал Франсуа. — Он учил меня грамматике, кормил…

— Святой человек!

Увидев принесенный паштет, старушка замахала руками:

— Да зачем он мне? Что мне с ним делать? Паштет! Нет! Нет! Да мне его и не съесть!

— Нет уж, примите его! — решительно заявил Франсуа. — Я принес его вам от дядюшки.

— Ну вот и хорошо. Как принес, так и унесешь.

— Он обидится, — сказал Франсуа. — А мне придется лишний раз проделать путь туда и обратно, чтобы снова принести его вам.

— Ой, хитрей ты!

— Я знаю только одно: то, что сказал мне мэтр Гийом, — продолжал школяр, кладя паштет на стол. — Он послал вам его от чистого сердца. И принять вы его должны тоже с чистым сердцем.

Говоря это, он чувствовал, что мать внимательно смотрит на него, не отрывая глаз, и ее взгляд немножко сковывал его. Старушка покачала головой.

— Что с вами, матушка? — спросил Франсуа.

— Подойди-ка ко мне. Что-то ты бледный.

— Вы находите?

— Да, — кивнула она. — Уж не заболел ли ты случаем?

— Ну вот еще! — отмахнулся Франсуа. — Вы зря беспокоитесь по пустякам. Я ничуть не болен и даже наоборот, здоров как бык. Наверно, я просто замерз, пока шел к вам, но сейчас все пройдет. Смотрите…

И чтобы рассеять тревогу матери, он принялся тереть ладонями щеки и тер до тех пор, пока они не запылали огнем, и при этом смеялся во все горло.

— Ну а теперь, — скороговоркой пробормотал он, хотя и не решаясь посмотреть в глаза матери, которая взяла его за руки и привлекла к себе, — вам все еще кажется, будто я бледен и болен?