42-я параллель - Джон Дос Пассос Страница 5

Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо, и глаза у него так слипались от пыли и усталости, что он ни на что не глядел. Долго стояли они с Милли, сжавшись в комок от холода, потом их усадили в трамвай, и они ехали, ехали. Их так разморило, что они не могли понять, когда кончился поезд и начался трамвай. Голос Дяди Тима возбужденно и гордо твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись подбородком на костыль.

– Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.

Фейни десять лет прожил в Чикаго.

Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в бейсбол на заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в зал перед выпуском, дети пропели «Страна моя, лишь о тебе…» [15], и школа кончилась, и ему надо было приниматься за работу. У Дяди Тима была в то время собственная печатня – в нижнем этаже покосившегося старого кирпичного дома в одном из пыльных переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь небольшую часть дома, который служил складом и славился крысами. Печатня была в одно окно, и на большом зеркальном стекле его красовалась золоченая надпись готическим шрифтом:

ТИМОТИ О'ХАРА. ПЕЧАТНИК

– Ну, Фейни, старина, – сказал Тим. – Тебе 22 представляется случай изучить дело с самых азов.

И вот он бегал с поручениями, разносил пачки циркуляров, объявлений, реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из-под взмыленных удил больших ломовых лошадей, разъезжал зайцем в грузовых фургонах. Когда не было поручений, он выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный шрифт, выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за угол купить кофе с сандвичами для наборщика или фляжку виски для Дяди Тима.

Отец несколько лет все ковылял со своим костылем и поисках работы. Вечерами он курил трубку, сидя на заднем крылечке Дяди Тима, проклиная свою судьбу, и, случалось, грозился, что вернется в Мидлтаун. Потом он как-то схватил воспаление легких и тихо скончался в больнице Сердца Христова. Приблизительно тогда же Дядя Тим купил линотип.

Дядя Тим был так взволнован, что даже не пил целых три дня. Пол типографии прогнил, и для линотипа пришлось класть кирпичный фундамент от самого основания и через весь погреб. «Подождите, заведем другую, забетонируем все помещение», – говорил Дядя Тим посетителям. Целый день никто в типографии не работал. Все стояли и разглядывали большую, черную, сложную машину, которая высилась посреди типографии, как церковный орган. Когда машина работала и типография наполнялась, горячим запахом расплавленного металла, все глаза неотступно следили за дрожащей, неуверенной рукой, метавшейся по клавиатуре. Они передавали из рук в руки теплые блестящие строчки набора, а старый наборщик, немец, которого они почему-то прозвали Майком, сдвинул очки на лоб и заплакал: «Пятьдесят пять лет прослужил наборщиком, и вот теперь на старости чет придется мне таскать известку на стройке, чтобы не умереть с голоду».

Первое, что отпечатал Дядя Тим на новой машине, пыл лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь; вам нечего терять, кроме своих цепей».

Когда Фейни исполнилось семнадцать, и его стали интересовать юбки и щиколотки и женское белье, и вечером, возвращаясь с работы, он стал заглядываться на ярко сверкавшие на фоне яркого, волнующего заката огни города, в Чикаго объявлена была забастовка печатников. Тим О'Хара принимал к себе на работу только членов союза, и заказы союза выполнялись по себестоимости. Он даже выпустил листовку, подписанную «Гражданин» и озаглавленную «Пламенный протест», которую Фейни с его разрешения набрал на линотипе как-то вечером, когда наборщик ушел домой. Одна фраза листовки застряла в мозгу Фейни, и он без устали повторял ее в этот вечер, ложась спать: «Настало время всем честным людям объединиться и дать отпор опустошительной алчности привилегированных классов».

На следующий день, в воскресенье, Фейни вышел на Мичиган-авеню с пачкой листовок. Было солнечно и. пахло весной. По талому, пожелтевшему льду озера то и дело пробегал легкий ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки были ужасно красивые, и юбки у них развевались по ветру, и Фейни чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит в жилах, ему хотелось целовать, кататься по земле, и пробежать по изломанным треснувшим льдинам, и произносить речи с верхушки телеграфного столба, и прыгать через трамвайные вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и печалился, что брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный костюм и гулять в нем с шикарной подружкой.

– Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков? – Голос полисмена рычал ему прямо в ухо.

Фейни оглянулся через плечо, бросил листовки и пустился бежать. Он нырнул в самую гущу блестящих черных кебов и колясок, свернул в какой-то переулок и зашагал не оглядываясь, до тех пор пока ему не удалось прошмыгнуть через мост как раз перед тем, как его стали разводить. Тут он уже был уверен, что полисмен его не накроет.

Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо звенел свисток продавца земляных орехов.

Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.

– Ну конечно, раздал их все на набережной… Фараон остановил было меня, но я ему показал где раки зимуют. – Фейни густо покраснел, когда все за столом одобрительно загрохотали. Он набил полон рот картофельного пюре и больше не промолвил ни слова. А Тетка и Дядя и три их дочки всё хохотали и хохотали.

– Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, – сказал Дядя Тим, – иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это обходится в копеечку.

На следующее утро, когда Фейни еще подметал кон-юру, какой-то человек, с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по лестнице; он курил тонкую черную сигару, каких еще Фейни в жизни не видывал. Он постучал в стеклянную входную дверь.

– Мне надо поговорить с мистером О'Хара.

– Он еще не приходил, сэр, но будет с минуты на минуту. Вы его не подождете?

– Будьте спокойны, дождусь.

Человек сел на край стула и принялся плевать, вынимая предварительно изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз задумчиво его разглядывая. Когда Тим О'Хара пришел, дверь конторы с шумом захлопнулась. Фейни в беспокойстве повертелся около запертой двери, опасаясь, уж не сыщик ли это пронюхал о его листовках. Голоса звучали то громче, то тише, голос посетителя короткими трескучими фразами, голос О'Хара длинными убеждающими периодами, время от времени Фейни улавливал слова: «Наложим арест», а потом дверь распахнулась, и незнакомец выскочил еще багровей, чем раньше. Н железной лесенке он обернулся и, достав из кармана новую сигару, раскурил ее от старой; сквозь синий клуб дыма он проворчал, не вынимая сигары изо рта: «Мистер О'Хара, двадцать четыре часа на размышление… Одно ваше слово – и мы немедленно прекратим судебное преследование». И он вышел на улицу, оставляя за собой длинную струю вонючего дыма.