Итан Фром - Эдит Уортон Страница 5

И сейчас, когда он спешил по заснеженной дороге, голова его пылала от обострившегося вдруг сознания таинственного смысла вещей, а лицо горело от быстрой ходьбы. Дойдя до конца улицы, он остановился перевести дыхание перед неосвещенным фасадом церкви и огляделся — вокруг было по-прежнему безлюдно. В нескольких шагах, почти от самых варнумовских елок, начинался длинный обледеневший спуск; старкфилдская молодежь издавна облюбовала это место для катанья на санках, и в погожие вечера окрестность допоздна оглашалась смехом и гомоном катавшихся. Но сегодня на сверкающей под луной белой ленте дороги не видно было ни единого темного пятнышка. Близилась полночь: деревня погрузилась в сон, и все, что еще бодрствовало в этот поздний час, сосредоточилось в подвальном этаже церкви, откуда вместе с лучами света вырывались наружу звуки музыки.

Обойдя церковь, Итан стал спускаться вниз, ко входной двери нижнего этажа. Чтобы не попасть ненароком в полосу света из окошка, он сделал круг по снежной целине и подошел сперва к дальнему углу здания, а оттуда, стараясь держаться в тени, осторожно прокрался к ближайшему окну. Прижавшись к стене своим поджарым, гибким телом и вытянув шею, он смог наконец увидеть, что делается внутри.

С улицы, из прозрачной морозной тьмы, ему показалось, что помещение, куда он заглянул, плавится от духоты. Металлические отражатели газовых рожков бросали резкий свет на беленые стены, а пышущие жаром железные бока печки вздымались, словно в ней бушевал вулканический огонь. Зал был полон молодых парней и девушек. Вдоль стены напротив окон выстроились в ряд табуретки, с которых только что поднялись просидевшие там весь вечер женщины постарше. Музыка уже смолкла, и музыканты — скрипач и барышня, игравшая по воскресеньям на фисгармонии, — на скорую руку подкреплялись за столом, накрытым на возвышении в дальнем конце зала. От угощения там уже мало что осталось — на столе громоздились глиняные миски с крошками от пирогов да пустые блюдечки из-под мороженого. Молодежь готовилась расходиться, и кое-кто уже прокладывал себе дорогу в прихожую, где висели шубы и накидки, как вдруг какой-то легконогий молодой человек с кудрявой черной шевелюрой выбежал на середину зала и хлопнул в ладоши. Этот сигнал тут же возымел действие. Музыканты поспешили к своим инструментам, танцоры, хотя многие из них успели наполовину одеться, живо выстроились в два ряда друг против друга, старушки-зрительницы снова уселись на свои места, а молодой человек, порыскав среди танцующих, вытащил на середину зала девушку, уже накинувшую на голову малиновую шаль, и завертел ее в бешеном танце под заразительную музыку виргинской кадрили.

У Фрома гулко забилось сердце. Он и сам выискивал в толпе именно эту темноволосую головку, эту малиновую шаль, и теперь досадовал, что чужой глаз оказался проворнее. Заводила танца, в жилах которого текла, по-видимому, ирландская кровь, плясал отлично и сумел заразить своим пылом партнершу. Ее легкая фигурка, кружась все быстрее и быстрее, плавно переходила вдоль шеренги танцующих от партнера к партнеру; от движения шаль слетела у нее с головы и развевалась за плечами, и при каждом повороте перед Фромом мелькали ее полуоткрытые, смеющиеся губы, облачко темных волос надо лбом и карие глаза — единственное, что он четко различал в сумбурном вихре линий.

Темп пляски все убыстрялся, и музыканты, чтобы не отстать от танцующих, наяривали что было силы, точно жокеи, нахлестывающие скаковых лошадей на финишной прямой; но наблюдателю у окна казалось, что кадрили не будет конца. То и дело он переводил взгляд с девушки на ее партнера, лицо которого, радостно-возбужденное, теперь приняло какое-то почти бесстыдно собственническое выражение. Парня этого звали Деннис, а его отец, Майкл Иди, был тот самый предприимчивый ирландский бакалейщик, чья ловкость и беззастенчивость впервые познакомила Старкфилд с новомодными методами торговли. Судя по недавно выстроенной новой кирпичной лавке, дела у Майкла Иди процветали. Сынок, по всем приметам, готовился пойти по стопам отца, а пока что не терял времени даром, пытаясь с достойной папаши предприимчивостью покорить старкфилдский прекрасный пол. Итан и раньше был о нем весьма низкого мнения, но сейчас у него просто руки чесались отделать наглеца кнутом. Странно, что девушка как будто ничего не замечала, — она обращала к нему сияющее лицо и протягивала ему руки, словно не чувствуя оскорбительности его взглядов и прикосновений.

В те редкие вечера, когда в деревне устраивалось какое-нибудь веселье и Мэтти Силвер, двоюродная племянница его жены, отправлялась немного поразвлечься, Фром всегда приходил за ней в Старкфилд, и они вместе возвращались домой. Когда Мэтти поселилась в их доме, жена Итана сама предложила давать молоденькой девушке возможность побыть на людях. Раньше Мэтти Силвер жила в Стамфорде, [5]когда же она переехала к Фромам и стала помогать своей родственнице по хозяйству, было решено, что, поскольку денег ей платить не собирались, иногда ее надо отпускать поразвлечься, чтобы она не чувствовала слишком остро разницу между городским образом жизни и уединением старкфилдской фермы. Если бы не это соображение, как потом с горечью думал Фром, его жене вряд ли пришло бы в голову позаботиться о том, чтобы девушка у них не тосковала.

Когда Зена в первый раз предложила отпускать Мэтти по вечерам в поселок, Итан внутренне воспротивился — перспектива вышагивать по две мили туда и назад после тяжелого дня на ферме его отнюдь не привлекала; но по прошествии недолгого времени его позиция совершенно переменилась, и теперь, если бы гулянья в Старкфилде стали устраиваться каждый вечер, он с восторгом бы это приветствовал.

Мэтти Силвер жила у них уже год, и Итан мог видеть ее по многу раз в день — с раннего утра до того часа, когда все собирались за ужином. Однако никакое будничное общение не могло сравниться с теми минутами, когда они поздним вечером вдвоем возвращались домой и он держал ее под руку, а она старалась приноровить к его размашистым шагам свою летящую походку. Он почувствовал к ней симпатию с первого дня, когда встречал ее на станции в Корбери-Флэтс; еще из вагона она улыбалась и махала ему рукой, а потом с подножки крикнула: «Вы, наверно, Итан!» И когда она сошла на платформу, обвешанная узелками и котомками, он подумал, оглядев ее щупленькую фигурку: «Такая вряд ли много наработает, но зато по крайней мере без фокусов». С нею в его доме поселилась юность и радость жизни, и это было благотворно само по себе, как если бы в остывшем очаге развели огонь. Но еще важнее было то, что при ближайшем рассмотрении эта смышленая и старательная девочка, какою она на первых порах показалась Итану, раскрылась с новой, неожиданной стороны. Она умела смотреть и слушать; ей можно было показывать и рассказывать, и Итан испытывал подлинное блаженство, сознавая, что все, чему он ее научил, глубоко западает ей в память и что в любой момент по своему желанию он может вновь заставить зазвучать однажды затронутые струны ее души.

Сладость близкого общения с нею Итан чувствовал особенно остро во время этих уединенных ночных возвращений. С детства, не в пример окружающим, он был восприимчив к красоте мира. Позднее это прирожденное свойство получило опору в тех начатках естествознания, которые он успел приобрести, и даже в самые горькие минуты голоса земли и неба, звучавшие с такой убедительной силой, приносили ему душевное успокоение. Но до сих пор восприимчивость к красоте жила в нем молчаливой болью, и к радости, которую давало лицезрение прекрасного, нередко примешивалась грусть. Он даже не знал, живут ли кроме него на свете люди, подвластные таким же чувствам, или он один наделен этим печальным даром.